Он наблюдал за мной из угла коридора — восковое чучело, брошенное туда вместе с другой рухлядью, он все-таки был и человеком. Обросшее жесткой щетиной лицо контрастировало с живым заинтересованным взглядом голубых глаз. Он по-доброму улыбался, офицер лет сорока, и будто хотел сказать что-то нежное и одновременно грубое. Борта его шинели были отвернуты, воротник поднят, а подбородок утопал в горловине вязаного свитера. На шинели были желтые буквы, обозначавшие статус военнопленного.

— Вот так, детка! — сказал он мне.

«Вторая волна накрыла», — подумала я.

Вполне уже осознавая, что воображаю все эти слова, я отвернулась от чучела и вышла из барака. Чего-то недоставало этому офицеру. А, да бог с ним!

Немного погодя я отрезвела вовсе и в поисках своих товарищей зашла наобум в один из бараков.

Внутри барака оказалась улица цвета спитого чая, усыпанная крошками кирпича. Как будто этот барак вывернули наизнанку. По тротуару, прижимаясь к стене, шла дама в пальто из плотной ткани и мягкой шляпке с опущенными волнистыми полями. Она отчаянно озиралась, и невозможно было понять, куда устремлен ее взгляд — к окну в частом переплете, отгороженному от улицы веревкой с застиранным серым бельем или к просмоленной металлической бочке, верх которой был накрыт решеткой. На решетке стоял чайник, большой и пузатый, как купол Тадж-Махала, и две большие кастрюли. Рука дамы, обтянутая кожаной перчаткой, судорожно сжимала набалдашник нелепой трости, и ничем более дама не выказывала своего беспокойства.

Я тихо проскользнула мимо нее, стараясь быть незамеченной, и перешла на четную сторону улицы, туда, где у высокого цоколя здания сидел скорчившийся подросток, абсолютно лишенный признаков пола. В полутьме его сложно было разглядеть, да я и не пыталась — меня влекло дальше по улице, на которой становилось все темнее и темнее. Появилось гадкое ощущение, что я — персонаж какой-то компьютерной игры и мной кто-то играет. Снова появилась эта персептивная сущность. Как у Босха. «Семь смертных грехов». CAVE, CAVE, DEUS VTVIT.

Улица была бесконечной и приводила меня в различные удивительные места. Я не представляла, как выбраться из всего этого на свет божий. Штаб. Стрекотание пишущих машинок и залитая светом голубая карта на столе с тенью от макета самолета. Выйдя из штаба, я попала в нутро субмарины, оттуда — в бомбоубежище, заваленное плотно набитыми мешками, в шахту, в барак и в мюзик-холл — все это слилось для меня в единый непроходимый лабиринт. Привалившись к стене у полевой кухни, я слушала, как восковой английский офицер беседует с дамой в шелковой косынке, которая вот уже, как мне кажется, целую вечность наливает ему чай. Из-под откидного козырька вагончика слышится ее мерное бормотание.

«Гитлер не станет посылать предупреждения. Так что всегда носите с собой газовую маску. Гитлер не станет посылать предупреждения…»

Я даже не заметила, в который раз читаю надпись на этом плакате, когда кто-то взял меня за плечо.

— Не можешь выбраться, детка?

Его пальцы пахли табаком и мазутом. Я даже не стала оглядываться, чтобы увидеть его восковую ухмылку и желтые буквы на шинели.

— Гитлер не станет посылать предупреждения!

Уткнувшись в землю взглядом, я сидела на скамье возле какого-то барака, все, что я могла понять — то, что тень очень короткая, значит, время около полудня.

«Не по-детски курнули, — эта единственная мысль крутилась у меня в голове. — Нет, не по-детски курнули, Гитлер не станет… Нет, Гитлер не станет… Что-о-о вы!»

Сухая земля, мелкие ромашки, как на всяком пустыре, полуденное солнце… Мне показалось, что я снова в Казахстане.