Леонардо покачал головой.

— Потерпи, друг. Все будет в свое время. Потом…

— Потом! — простонал кузнец, чуть не плача. — Отчего же не теперь? Право же, ну вот, как Бог свят, — полечу!

— Не полетишь, Астро. Тут математика.

— Так я и знал! Ну ее ко всем дьяволам, вашу математику! Только смущает. Сколько лет корпим! Душа изныла. Каждый глупый комар, моль, муха, прости Господи, поганая, навозная, и та летает, а люди, как черви, ползают. Разве это не обида? И чего ждать? Ведь вот они, крылья! Все готово, — кажется, взял бы, благословясь, взмахнул да и полетел, — только меня и видели!

Вдруг он что-то вспомнил, и лицо его просияло.

— Мастер, а, мастер? Что я тебе скажу. Сон-то я какой видел сегодня. Удивительный!

— Опять летал?

— Да. И ведь как! Ты только послушай. Стою будто бы среди толпы в незнакомой горнице. Все на меня смотрят, пальцами указывают, смеются. Ну, думаю, если теперь не полечу — плохо. Подскочил, руками замахал изо всей мочи и стал подыматься. Сперва трудно, словно гора на плечах. А потом все легче да легче, — взвился, едва головой о потолок не стукнулся. И все кричат: смотрите, смотрите — полетел! Я прямо в окно, и все выше да выше, под самое небо, — только ветер в ушах свистит, и весело мне, смеюсь: почему, думаю, прежде не умел летать. Разучился, что ли? Ведь вот как просто! И никакой машины не надо!

IV

Послышались вопли, ругательства, топот быстрых шагов по лестнице. Дверь распахнулась, и в нее вбежал человек с жесткой щетиной огненно-рыжих волос, с красным лицом, покрытым веснушками. Это был ученик Леонардо — Марко д’Оджоне.

Он бранился, бил и тащил за ухо худенького мальчика лет десяти.

— Да пошлет тебе Господь злую Пасху, негодяй! Пятки я тебе сквозь глотку пропущу, мерзавец!

— За что ты его, Марко? — спросил Леонардо.

— Помилуйте, мессер! Две серебряные пряжки стибрил, флоринов десять каждая. Одну успел заложить и деньги в кости проиграл, другую зашил себе в платье, за подкладку — я там и нашел. Как следует хотел оттаскать за вихры, а он мне же руку до крови укусил, чертенок!

И с новой яростью схватил мальчика за волосы.

Леонардо заступился и отнял у него ребенка. Тогда Марко выхватил из кармана связку ключей — он исполнял должность ключника в доме — и крикнул:

— Вот ключи, мессере! С меня довольно! С негодяями и ворами в одном доме я не живу. Или я, или он!

— Ну, успокойся, Марко, успокойся… Я накажу его, как следует.

Из двери мастерской выглядывали подмастерья. Между ними протеснилась толстая женщина — стряпуха Матурина. Только что вернулась она с рынка и держала в руке корзину с луком, рыбою, алыми жирными баклажанами и волокнистыми фэнокки. Увидев маленького преступника, замахала руками и затараторила — точно сухой горох посыпался из дырявого мешка.

Говорил и Чезаре, выражая удивление, что Леонардо терпит в доме этого «язычника», ибо нет такой бесцельной и жестокой шалости, на которую не способен Джакопо: камнем перешиб намедни ногу больному старому Фаджано, дворовому псу, разорил гнездо ласточек над конюшнею, и все знают, что его любимая забава — обрывать бабочкам крылья, любуясь их мучениями.

Джакопо не отходил от учителя, посматривая на врагов исподлобья, как затравленный волчонок. Красивое бледное лицо его было неподвижно. Он не плакал, но, встречая взгляд Леонардо, злые глаза выражали робкую мольбу.

Матурина вопила, требуя, чтобы выпороли, наконец, этого бесенка: иначе он всем на шею сядет, и житья от него не будет.

— Тише, тише! Замолчите, ради Бога, — произнес Леонардо, и на лице его появилось выражение странного малодушия, беспомощной слабости перед семейным бунтом.