— Привет, Рокель! Ну что, прогуливаемся в одиночестве? Да, теперь на этих женщин положиться нельзя. Признайтесь, ваш сын, кажется, начал входить в материал, общаясь с моим, и я за него рад. Заходите как-нибудь вечером на аперетив, Дуду будет рада познакомиться с Ингрид. Кстати, вы играете в гольф?

Мой незнакомец решительно отвернулся и, ни слова не говоря, направился к кассе номер семнадцать. Я сделала вид, что меняю кассовую ленту, как будто бы ничего не заметила, но что-то подсказало мне: больше я его не увижу.

Три дня прошли в разъедающей душу тоске. Летние прилавки, пляжные зонты, пляжные игры уступили место школьным принадлежностям, «предпродажам» начала учебного года. Безразличие покупателей, хандра детей, которым в самый разгар каникул пришлось окунуться в царство тетрадей, карандашей, ластиков и пеналов, наводили на меня уныние. Изысканное, заразительное веселье Аль-Сарая, книжного рынка Багдада, такого, каким я его знала до введения эмбарго, — возродится ли оно для грядущих поколений? Возбуждение, которое мы испытывали, готовясь к началу учебного года, выбирая себе в попутчики друзей, наши орудия труда и познания, эта чудесная свобода планировать на месяцы вперед, наслаждаться знанием вех на пути — все исчезло, когда я уехала, и вместо этого — постоянно — тревога из-за отсутствия денег, необходимость вести себя разумно, боязнь растеряться, купить что-то не то, слишком быстро исписать карандаш, истереть ластик, заполнить тетрадь, не имея денег тут же купить новые. Экономить слова, не делать ошибок, четко знать, что тебе необходимо продержаться целый год с исходным материалом. Кажется, у нас украли все, что можно украсть, даже само время — недели, превращающиеся в тонкую цепь листков календаря, обрываемых каждый день.

Не могу смотреть на полки с канцелярскими товарами, которые никто не покупает, эти груды уцененной писчебумажной продукции, которой никто не интересуется, потому что на улице слишком жарко, слишком хорошо и вообще пока рано. Но самое печальное здесь, в этом микроклимате, в этом замкнутом мире, где я определяю цвет неба по каплям пота и струям дождя, в царящей вокруг свободе, столь естественной для французов, — это постоянно ощущение, что за тобой следят. Я сейчас говорю не о камерах в торговом зале.

Мусс и Рашид каждое утро наблюдают, как я выхожу из дома, проверяют, во сколько возвращаюсь вечером, по нескольку раз на дню заглядывают в магазин — посмотреть, как я веду себя с мужчинами, заходят ко мне по воскресеньям — убедиться, что я одна. Я все понимаю: они друзья Фабьена, им приятно сказать ему при случае, что я храню верность, но им и в голову не приходит, что это издевательство, что они могут так вести себя лишь потому, что я — женщина, а они — по их же словам — «бунтари». Когда они объяснили мне смысл этого существительного, я сказала, что происхожу из курдов, но они не знают, что это такое — откуда? Я даже не всегда понимаю, что они говорят. Они родились в Мант-ля-Жоли, арабского не знают и изъясняются на испорченном французском.

По-своему они даже милы. Угнали для меня скутер, чтобы мне больше не приходилось ездить на автобусе. Поджидают почтальона, карауля у почтового ящика, когда я жду важного письма по поводу моего обучения. Приглашают меня в гости, чтобы их матери и сестры показали мне, как надо молиться, готовить еду, научили уважению и покорности. Не пристало такой девушке, как я, жить одной и читать книги.

Я отчаялась заставить их читать, открыть им глаза, отвратить их от гашиша, помочь найти другую цель в жизни, кроме как следить за мной и ограничивать мою свободу. Единственное, что мне удалось, — это убедить их не воровать CD в гипермаркете, где я работаю.

Как-то раз они увидели меня вместе с тем, кого я продолжаю мысленно называть «моим незнакомцем».