17

Под зонтом ее туалетная вода пахнет иначе, чем в магазине. Укроп и герань, растворенные в горячем гудроне, едком после грозы. Мы идем через стоянку — от лужи к луже, среди облаков выхлопных газов маневрирующих машин.

Я открываю ей дверцу «Триумфа». Она застыла, глядя на черные ленты лейкопластыря, исполосовавшие капот. Мне приятно на нее смотреть.

— Они поцарапали вам машину?

— Нет-нет, это как раз для того, чтобы никто не поцарапал.

И я отклеиваю конец ленты, показывая, что под ним нет никаких повреждений. Лучшее средство помешать вандалам калечить машины — убедить их, что тут уже поработали другие. Ее насмешливый взгляд не отпускает меня, пока я, скрючиваясь, залезаю в тесную кабину.

— У вас низкий потолок, — говорит она.

Весьма изящный намек на то, что я слишком велик для своего автомобиля, и что он мне не по возрасту.

— У меня с этой машиной особенные отношения, — отвечаю я, в четвертый раз пытаясь завести двигатель.

— И часто приходится ее толкать?

Я объясняю, что английские модели шестидесятых не очень-то любят дождь, но рано или поздно всегда заводятся, если делать двадцатисекундный перерыв после каждой попытки. Она отвечает, что никуда не спешит.

— Вы ее купили уже подержанную?

— Можно сказать и так.

И я, не испытывая ни малейшей неловкости, легко и естественно рассказываю, что знал эту машину с самого рождения до 13 апреля 1978 года. Тогда я в последний раз видел отца. Я только что записался на вождение; отец ждал меня у ограды пансиона, за рулем «Триумфа», который в то время напоминал хромированный пузырь, изъеденный ржавчиной. Он явно куда-то спешил. Сунул мне в карман три тысячи франков и сказал:

— Выпиши мне чек.

— На сколько?

— На три тысячи. Я продаю тебе машину, пока они ее не конфисковали. Все совершенно законно: я исправлю данные в техпаспорте, проставлю дату, а ты подпишешь акт купли-продажи, вот так. Я абсолютно неплатежеспособен; если они когда-нибудь узнают, что ты мой сын, ты унаследуешь мои долги. Но все равно, говорю тебе, они ничего не докажут. У тебя есть проездной на метро?

Я порылся в карманах, протянул ему книжку. Он поблагодарил меня за все — «Пока, малыш!» — и исчез на лестнице станции Понт-Нёф. Неделю спустя в дверь его особняка напротив казино Экс-ле-Бэн позвонили привратник и комиссар, а он тем временем выбросился в окно. Ни одного прощального слова, извинения, упрека. Лишь на клочке бумаге, приклеенной к стене в кухне, предупреждение новому жильцу: «Сменить газовую трубу».

Сезар молча на меня смотрит. Понимающе улыбается. Когда я снова поворачиваю ключ зажигания, по пальцам пробегает дрожь. Она нашла в моей истории не драму, не смерть, не рассказ об эгоизме. Наоборот — сочувствие, целомудренную нежность, взаимное уважение, преданность; верность памяти. «Пока, малыш!» Два слова, которые не перестают звучать во мне.

— Чем он занимался? — спрашивает она чуть слышно.

— Я помню тот день, когда задал этот вопрос моей матери; мне было, наверное, лет пять или шесть. Она безразлично ответила: «играет». И ее ответ показался мне чудесным.

— Вы тоже играете?

— Я заставлял играть других. Изобретал правила.

Она ерзает на сиденье, придвигается ко мне. Хочет отодвинуться от дверцы — пазы уже не герметичные, ей на шею стекают капли дождя. Чтобы хоть что-нибудь сделать, я вытираю запотевшее ветровое стекло. Она смотрит на мое обручальное кольцо.

— У меня есть жена, которую я люблю, она сейчас от меня уходит, и ее сын от первого брака, которого я обожаю и не могу сказать ему правду.

Как легко говорить, когда тебя слушают. Любые недоразумения сразу рассеиваются, и все так просто, если есть доверие.