Немного встревожившись, Энди вошел. Голову пронзила резкая боль, которая быстро стихла до слабой пульсации, а через полчаса исчезла вовсе.

– Скажите, с вами все в порядке? – спросил он охранника.

– Что? Конечно, в порядке. – Подозрительность охранника как ветром сдуло. Он одарил Энди дружелюбной улыбкой. – Иди и поищи свои часы. Можешь не торопиться. Я и не вспомню, что ты здесь был.

И он ушел.

Энди проводил его недоуменным взглядом, потом рассеянно потер лоб, словно поглаживая затаившуюся под ним боль. Что он сделал со стариком? Что-то точно сделал.

Он повернулся, направился к лестнице, начал подниматься. На верхнем этаже его ждал узкий темный коридор. От внезапно навалившейся клаустрофобии перехватило дыхание, на шее словно затянули невидимую удавку. Верхняя часть здания будто погрузилась в ветряную реку, и воздух пронзительно завывал, забираясь под карнизы. В аудиторию 70 вели две двустворчатые двери, с верхними панелями из матового стекла. Энди остановился у одной, прислушиваясь, как снаружи ветер проносится по старым водосточным желобам и трубам, гремит ржавым железом. Сердце гулко колотилось в груди.

В тот момент он едва не развернулся, чтобы уйти. Вдруг решил, что лучше ничего не знать, просто забыть. Потом протянул руку и схватился за ручку, говоря себе, что волноваться не о чем, чертова дверь будет заперта, и он уйдет со спокойной совестью.

Только уйти не получилось. Ручка легко повернулась. Дверь открылась.

По комнате в ярком лунном свете метались тени ветвей старых вязов. Кушетки вынесли, доску начисто вымыли. Учебный плакат висел скатанным на валике, словно жалюзи, на виду оставалось лишь вытяжное кольцо. Энди шагнул к нему, после короткого колебания потянулся подрагивающей рукой, схватил и дернул вниз.

Отделы человеческого мозга, разложенные и подписанные, как на схеме разделки туши. Один только вид плаката вновь вызвал неприятные ощущения, будто он лизнул кислоты; никакого кайфа, его затошнило, из горла вырвался стон, легкий, как серебристая паутинка.

Кровавое пятно возникло перед ним, черная запятая в мерцающем лунном свете. До прошедшего в выходные эксперимента на плакате значилось: «CORPUS CALLOSUM». Теперь осталось только «COR OSUM». Остальные буквы скрыло пятно, формой напоминающее запятую.

Такая вот мелочь.

Такая вот важная деталь.

Он стоял в темноте, глядя на учебный плакат, чувствуя, как его начинает трясти. Так что произошло наяву? Малая часть? Большая? Все? Ничего из вышеперечисленного?

За спиной раздался звук… или он подумал, что раздался: едва слышный скрип ботинок.

Его руки дернулись, одна зацепила учебный плакат с тем же самым отвратительным чавкающим звуком. Плакат тут же начал подниматься, накручиваясь на валик. Дребезжание разнеслось по темной аудитории.

Тут постучали в припорошенное лунным светом дальнее окно: то ли ветка, то ли мертвые пальцы, окровавленные, покрытые кусочками плоти: пустите меня я оставил здесь свои глаза пустите меня пустите…

Энди развернулся, как в замедленном сне, покадровом сне, с тошнотворной уверенностью, что сейчас увидит этого парня, призрака в белом халате. С сочащимися кровью черными дырами на месте глаз. Его сердце ухало в горле.

Он никого не увидел.

Никаких призраков.

Но выдержка изменила ему, и когда ветка вновь постучала в окно, он сбежал, не удосужившись даже захлопнуть за собой дверь. Промчался по узкому коридору, а шаги бросились в погоню, эхо его бегущих ног. Вниз он слетел, перепрыгивая по две ступеньки, и остановился только в вестибюле, тяжело дыша, с пульсирующей в висках кровью. Воздух царапал горло, словно нарезанная солома.

Охранника Энди так и не встретил.