Спускаясь в третий раз, Чарли зацепила ножкой медвежонка и покатилась вниз, крича от злости и страха. На ступенях лежала ковровая дорожка, обошлось даже без синяков – Господь приглядывает за пьяницами и маленькими детьми, как любил говорить Куинси, и именно тогда в тот день он впервые вспомнил о Куинси, – но Энди бросился к дочери, поднял на руки, прижал к себе, успокаивал, ворковал, нес какую-то чушь, при этом высматривая кровь, вывих или перелом, признаки сотрясения мозга. И…

И почувствовал, как это пролетело мимо него: невидимый, невероятный разряд смерти, посланный разумом дочери. Словно волна теплого воздуха от проносящегося мимо поезда подземки, если на дворе лето, а ты стоишь у самого края платформы. Мягкий, беззвучный поток теплого воздуха… и тут же плюшевый медвежонок вспыхнул. Медвежонок обидел Чарли – Чарли обидела медвежонка. Взлетели языки пламени, и секунду Энди всматривался сквозь огонь в черные пуговичные глаза игрушки. Но пламя уже перекинулось на ковровое покрытие лестницы, где лежал медвежонок.

Энди опустил Чарли на пол и побежал к огнетушителю, который висел на стене рядом с телевизором. Они с Вики не говорили о том, что могла делать их дочь. Иногда Энди пытался, но Вики не хотела об этом слышать. Избегала этой темы с маниакальным упорством, твердила, что у Чарли все нормально, все нормально, однако огнетушители в доме появились без всякого обсуждения, стали частью интерьера с той же непринужденностью, с какой поздней весной расцветают в траве одуванчики. Они не говорили о том, что по силам Чарли, но теперь огнетушители всегда были под рукой.

Он схватил его, чувствуя тяжелый запах горящего ковра, бросился к лестнице… однако ему хватило времени, чтобы вспомнить историю, прочитанную в детстве. Рассказ назывался «Мы живем хорошо», и написал его Джером Биксби. Речь шла о мальчике с паранормальными способностями, который поработил родителей, вселив в них ужас перед тысячью возможных смертей, и никто не знал… не мог знать, когда этот маленький ребенок разозлится…

Чарли ревела, сидя на попке у подножия лестницы. Энди яростно дернул рычаг и направил струю пены на распространяющийся огонь, убивая пламя. Поднял плюшевого медвежонка, на которого налипли клочья пены, и с ним спустился с лестницы.

Ненавидя себя, но зная на каком-то подсознательном уровне, что сделать это необходимо, что черту надо подвести, а урок – выучить, он сунул медвежонка в кричащее, испуганное, залитое слезами лицо Чарли. Какой же ты мерзкий ублюдок, думал он. Почему бы тебе просто не пойти на кухню, не взять нож для фруктов и не порезать ей щеки? Поставить метку? И разум схватился за эту идею. Шрамы. Да. Вот что он должен сделать. Оставить шрамы. Выжечь шрамы в ее душе.

– Тебе нравится, как выглядит Тедди? – проревел он. Обожженный, почерневший медвежонок был еще теплым, словно остывающий кусок угля. – Тебе нравится, что Тедди весь обгорел, и теперь ты больше не сможешь с ним играть? Нравится, Чарли?

Чарли рыдала с громкими судорожными всхлипами, бледная кожа пошла красными пятнами, слезы лились рекой.

– Па-а-а-а! Тед! Тед!

– Да, Тедди, – мрачно подтвердил он. – Тедди обгорел, Чарли. Ты сожгла Тедди. И если ты сожгла Тедди, ты можешь сжечь мамочку. Папулю. А теперь… чтоб ты этого никогда больше не делала! – Он наклонился к ней, но не прикоснулся, не поднял на руки. – Никогда больше этого не делай. Потому что это Плохо!

– Па-а-а-а-а-а-а-а…

И тут его сердце не выдержало, он больше не мог ее пугать. Он поднял дочь на руки, обнял, принялся ходить по дому, укачивая, пока – гораздо позже – рыдания не сменились всхлипами в груди и хлюпаньем носом.