Он сказал:

   -- Ночуй. Но только тебя не пропишут.

   Ночью я ночевал, а днем я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.

   Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.

   -- Пожалуйста, пропишите меня, -- говорил я, -- ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...

   -- Нет, -- отвечал председатель, -- не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.

   -- Но где же мне жить, -- спрашивал я, -- где? Нельзя мне жить на бульваре.

   -- Это меня не касается, -- отвечал председатель.

   -- Вылетайте, как пробка! -- кричали железными голосами сообщники председателя.

   -- Я не пробка... я не пробка, -- бормотал я в отчаянии, -- куда же я вылечу? Я -- человек.

   Отчаяние съело меня.

   Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.

   Тогда я впал в остервенение.

   Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом Христа, и как мне кричали:

   -- Вылетайте, как пробка.

   Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.

   -- Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.

   Слезы обильно струились из моих глаз.

   -- Так... так... так... -- отвечал Ленин.

   Потом он звонил.

   -- Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.

   Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:

   -- Я больше не буду.

   Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.

   -- Вы не дойдете до него, голубчик, -- сочувственно сказал мне заведующий.

   -- Ну так я дойду до Надежды Константиновны, -- отвечал я в отчаянии, -- мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.

   И я дошел до нее.

   В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.

   -- Вы что хотите? -- спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.

   -- Я ничего не хочу на свете, кроме одного -- совместного жительства. Меня хотят выгнать.