— Сегодня у нас гостья. Ее зовут Дениза, она училась в этой школе больше семидесяти лет назад. Поздоровайтесь с ней.

— Здравствуй, Дениза, — хором проговорили дети.

— Здравствуйте… дети, — ответила бабушка.

— Сегодня Дениза будет заниматься вместе с нами, а потом расскажет нам про свою жизнь. Еще она расскажет нам, как здесь все было в тридцатые годы двадцатого века. И вы сможете спросить ее о чем хотите.

Один мальчик — судя по его моментальной реакции, жаворонок — тут же потянул вверх палец. Казалось, он хочет достать до неба. Учительница дала ему слово, и он спросил (на самом деле):

— А когда вы были маленькая, все было черно-белым?

Я остался ждать в коридоре: не хотелось вклиниваться в бабушкин прекрасный сон. Походил по вестибюлю с двумя рядами вешалок, где висли детские пальто. Меня это взволновало. Я подумал, как, однако, упорядочена жизнь в этом возрасте. Например, точно знаешь, куда надо повесить свое пальто. Я вдруг затосковал по этой упорядоченности. Интересно, в каком возрасте она кончается и начинается сумбур? Временами через застекленную дверь я заглядывал в класс. Видел, как Луиза что-то говорит: беззвучное видение. Бабушка сидела за партой с абсолютной естественностью, будто так и надо. Она прилежно записывала что-то в тетрадку, которую ей выдали. Вскоре раздался звонок. Мысленно я тут же перенесся в свой школьный двор. Все в школах меняется, но только не звонки. Какая-то девчушка взяла бабушку за руку, чтобы показать ей, куда идти. Я даже не смог подойти к бабушке — она была окружена детьми. Мы с Луизой оказались рядом и следили за тем, что происходит во дворе. Узнав, что в третьем классе гостья, к нам стали подходить другие учителя. Одна учительница сказала:

— Мои дети обзавидовались. Они тоже хотят, чтобы ваша бабушка посидела у них на уроке.

— Придется мне давать ее напрокат, — пошутил я, но никто не засмеялся.

Перекинувшись несколькими словами, все замолчали. Преподаватели разошлись по своим делам. Не знаю, как это выглядело со стороны, но пока вокруг были люди, мы с Луизой тихо переговаривались, как бы подчеркивая, что мы заодно. Мы говорили друг другу «ты», поскольку были почти ровесниками — Луиза на три года старше. Когда мне было шесть, ей было девять. Когда мне было двенадцать, ей — пятнадцать. Когда мне двадцать, ей двадцать три. Значит, так я и буду следовать за ней, сохраняя эту дистанцию. Но это касалось только возраста, в остальном я надеялся с ней сравняться.

Мы поговорили совсем недолго, пока длилась перемена, но я успел сообщить, что работаю в отеле, потому что это идеальное место, чтобы писать книгу. Она удивилась:

— Ты пишешь роман? Как здорово!

Значит, есть еще люди, приходящие в восторг от того, что кто-то пишет книги. Теперь это мало кого удивляет. Пишут все. Говорят, писателей в наше время больше, чем читателей. Девушки, я знаю по собственному опыту, относятся настороженно к молодым людям, одержимым литературными замыслами. Некоторые так и вовсе воспринимают это как недостаток, а то и порок. А ведь когда-то, я уверен, восторженные читательницы падали в объятия начинающих авторов, потрясенные тем, как они тонко расставляют в тексте запятые. Возможно, я просто Луизе понравился, и глаза ее заблестели бы не меньше, сообщи я ей, что намерен торговать галстуками. Первые шаги любви так прихотливы. Я очень люблю вспоминать эти минуты в школьном дворе. Иногда мне так хочется вернуться в то время, совершенно необыкновенное, когда мы шли навстречу друг другу и все для нас было внове.

Я попытался вздремнуть на скамейке в вестибюле. Расплата за ночь а-ля Чарльз Буковски. Потом пришло время обеда. И я, как в детстве, стал двигать поднос по рельсам, выбирая блюда.