Больно!

И после уже в присутствии доктора охватывал страх: как бы не высунулся "ВОЖДЬ СИМВОЛИЗМА"; и в страхе этом я не раз перегибал палку: в противоположную сторону; я молчал, набрав в рот воды и там, где молчать не следовало. Наоборот: страха не было в другой линии, где я и не мечтал найти поддержки: в каком угодно количестве чертить доктору все, вплоть до… уродиков, и зная, что все это встретит в нем самое серьезное внимание.

Так с первых же личных уроков во мне изменился рельеф отношения к себе, к нему, к пути, — в сторону и большего доверия к себе в темах медитации, и в темах узнаний о своих телах; но — к меньшему доверию к опыту "ПИСАТЕЛЯ", "ДЕЯТЕЛЯ" и т. д. Доселе мне верили, как "ПИСАКЕ"; пожали б плечами, если б я их стал уверять, что могу НЕЧТО делать в связи с "КАК ДОСТИГНУТЬ"; доктор установил меж нами такую почву общения, где все стало — наоборот: потенциально заданный "ЭСОТЕРИК" вопреки всему стал проявлять следы жизни, а "ПИСАТЕЛЬ БЕЛЫЙ"… рос в землю.

Все это потрясало меня.

Доктор проявлял максимальное доверие к моим "АНТРОПОСОФСКИМ" смелостям: к СВОЕЙ мысли в антропософии; и с тем, большей подозрительностью относился он к привкусам моего общественно — писательского "положения"; подчас пугал меня доверием и тем, что как бы не ставил граней моим подглядам в медитацию; я не слышал от него: "Осторожнее!" А от "ДРУЗЕЙ" — слышал. От доктора я слышал: "ДЕЙСТВУЙТЕ!" Острастка раздалась уже потом: — в жестах молчания.

А в "классе" работы, о которой пытаюсь сказать, я слышал: "СМЕЛЕЕ!"

Помню сложнейшую схему, стягивающую мне задание в будущем; при ней — кривуль зигзага, стрелку, смещающую построение, долженствующее быть представленным в спиральном беге, где все — идет "ВВЕРХ ТОРМАШКАМИ". И подпись: "Хиер мус этвас шопфериш махен!" Мне ли, со второй недели медитации, — думать о своем творчестве… в антропософии? Доктор тихо улыбнулся, — вовсе не едко, а ласково, даже с сочувствием.

Вот что требовал он: полной, хотя бы беспомощной, хотя бы глупой правдивости; и — чего не переносил: неправды, перед собой: явной, замаскированной, самоуничижения, сантиментализма и т. д.

Считаю, что глупой ПРАВДИВОСТЬЮ, вовсе беспомощной, оправдаемы наши с ним минуты заседаний над принесенным ему "УРОДИКОМ".

Лучше правдиво чертить "ГУСЕНИЦ", чем стянуться крахмалом позы.

Как он уличил меня раз, когда я легкомысленно перед ним натянул крахмал позы, небрежно сказав ему: "Вот Бэкон говорит" (что — не помню). — "Какой Бэкон?" — тут как рявкнет он — строжайше и не без жестокости.

Вдруг наступило тягчайшее, не прерываемое молчание: я, некогда совавший нос в Фрэнсиса Бэкона и не изучавший литературы о Роджере Бэконе, не знал точно, какой из Бэконов, что говорит (оба развивали учение об опыте); а разумел я Роджера, т. е. того, о котором мало читал; пойманный доктором и зная, что фельетонным ответом не вывернешься, да и нельзя идти на это перед тем, кто читает в сердцах, я — молчал; он же — не выручил; я — краснел; я — вертелся; он же сидел — неумолимый, суровый, давая понять, что прежде чем с кондачка говорить о БЭКОНЕ, надо одолеть ряд книг по истории культуры Англии от 13‑го до 17‑го века.