У Рамани было редкое свойство верить своим фантазиям с такой силой, что, бывало, и мы тоже заражались и тоже уже почти верили, а вдруг он и впрямь скоро получит его, свое радио, или даже вдруг уже получил и держит его, невидимое в ладони, разъезжая по нашим улицам. Мы уже даже ждали, когда он появится из-за угла, зазвонит в свой велосипедный звонок и весело заорет:

— «Радио Индия»! Говорит «Радио Индия».

Время шло. Рамани все разъезжал по городу со своим невидимым радио в руке. Прошел целый год. Но он и через год все так же продолжал сотрясать воздух воплями. Но когда я его через тот год увидел, в лице у него появилось новое выражение, напряженное, будто он все время совершал некое огромное усилие, требовавшее от него стараний больше, чем нужно было, чтобы тянуть рикшу, чем даже чтобы тянуть рикшу вместе с вдовой, и с ее пятью живыми детьми, и с ее памятью о двух умерших; будто бы все силы его молодого тела переливались в тот крошечный зазор между ухом и рукой, сложенной горсткой, где пел невидимый радиоприемник, который он пытался материализовать неимоверным, может быть роковым, напряжением воли.

Не моту передать, каким я себя почувствовал беспомощным, когда понял, что Рамани все свои печали и горести связал с надеждой получить этот приемник, потому что, когда она рухнет, ему придется признать суровую правду жизни, придется понять, что зря надругался над телом, что вдова, став его женой, и его тоже сделала вором, заставив обокрасть самого себя.

Когда снова приехал фургон, который опять встал под баньяном, я уже знал, что Рам придет туда за приемником, и бессмысленно было пытаться его остановить.

Он пришел не в первый день и не во второй, потому что, как я узнал позднее, не хотел показаться жадным, не хотел, чтобы врач решил, будто ему нужно было только радио. Кроме того, Рамани все еще лелеял надежду, что к нему придут и вручат радио, и, может быть, это будет пусть скромная, но официальная церемония. Дурак он дурак и есть, так что какая разница, о чем он тогда думал.

Он появился на третий день. Позвонил в свой велосипедный звонок, приложил, как всегда, ладонь к уху, выдал прогноз погоды и с тем и подъехал к фургону. А ведьма эта, вдова, сидела в коляске — не выдержала, увязалась посмотреть на его позор.

Закончилось все очень быстро.

Рам весело помахал рукой своим бывшим собутыльникам, которые, все с повязками, охраняли фургон от людского гнева, а голова у него, говорят, была напомажена, и сам весь наглажен — я-то сразу тогда ушел, потому что больно мне было это все видеть. Вдова вора осталась сидеть в коляске, прикрыв голову краем черного сари, прижимая к себе детей так, будто боялась, что они вот-вот исчезнут.

Вскоре из фургона послышались недовольные голоса, потом они перешли в крики, парни с повязками зашли внутрь посмотреть, что там происходит, и не прошло и минуты, как эти его бывшие дружки вышвырнули Рамани оттуда так, что нырнул он своей напомаженной головой в дорожную пыль и разбил губы до крови. Ладонь возле уха он уже не держал.

Говорят, вдова вора в черном сари даже не пошелохнулась, когда ее мужа швырнули в дорожную пыль.

Да, я знаю, что я старик, и понятия мои о жизни, наверное, тоже сморщились от времени, к тому же теперь говорят, будто стерилизация, и не знаю там что еще, это нужно для государства, и вполне возможно, я зря во всем обвиняю вдову, вполне возможно. Наверное, прежние взгляды теперь действительно устарели, пора их менять, и если оно и впрямь так, то пусть будет что будет. Но я хочу все-таки рассказать до конца эту историю.

Через несколько дней после драки в фургоне я увидел Рамани, как он продавал свою рикшу старому пройдохе мусульманину, владельцу мастерской по ремонту велосипедов. Заметив меня, Рамани сам подошел и сказал:

— Прощайте, сахиб учитель, уезжаю в Бомбей, скоро стану кинозвездой, лучше чем Шаши Капур или даже Амитабх Бахчан.