Поспать ему удалось всего три часа, несмотря на усталость. Встав, он сообразил, что не позвонил никому из собственных друзей и родственников — да и кому, собственно? Джонни? Он хорошо представлял себе, что — и даже каким тоном — тот ответит. «Да иди ты, Тео. Обалдеть». Джонни часто не хватает слов в драматические моменты, и остается только сленг, совершенно не соответствующий случаю. Джонни искренне огорчится — он по сути хороший парень, — но какая польза ему звонить? А рассказывать о случившемся другим ребятам из группы вообще нелепо. Стоит позвонить Джонни хотя бы для того, чтобы тот передал им, и Тео не пришлось бы смотреть, как они что-то изображают — если они, конечно, соизволят изобразить.

Кому еще? Разве можно потерять ребенка — это ведь и твой ребенок, все время напоминал он себе, наполовину твой, а не только ее — и никому не сказать об этом? Неужели за свои тридцать лет он не нажил никого, с кем необходимо или просто хочется поговорить в случае несчастья?

Куда они подевались, друзья? Раньше вокруг него постоянно кто-то толокся — девчонки бегали на его выступления, парни хотели быть его менеджерами, а теперь он никого из них даже не помнит. Друзья? Да нет, просто люди, а людям он теперь не очень-то интересен.

В конце концов он позвонил матери, с которой в последний раз общался в начале февраля. Ему казалось не совсем честным молчать около месяца, а потом обрушивать на нее этакую новость, но больше ничего он придумать не мог.

— Привет, мам.

— Здравствуй, Тео. (И все, никаких там «как ты долго» или «как у тебя дела».)

— Знаешь, я... У меня неважные новости, мам. Кэт потеряла ребенка.

Пауза затянулась даже по стандартам Анны Вильмос.

— Как это грустно, Тео. Мне очень жаль.

— У нее был выкидыш. Я пришел домой, а она на полу в ванной. Ужас что такое. Кровь везде. — Он осознал, что рассказывает об этом уже как бы со стороны, как бы не о том, что произошло с ним самим. — Все уже в порядке, но у нее, кажется, депрессия.

— Почему это случилось, Тео? Они должны знать.

«Они». Мать всегда говорит о людях, облеченных хоть какой-нибудь властью, как о некоем всеведущем, всемогущем сообществе.

— Да нет, они не знают. Случилось, и все... спонтанно. Они делают анализы, но пока еще не знают.

— Очень печально, очень. — На этом, похоже, разговор и закончился. Тео пытался вспомнить, чего он хотел, когда звонил, чего ждал — ведь не просто же ради исполнения сыновнего долга он набрал ее номер? Вот, мол, что произошло у меня за последний месяц, мама?

«Это мог быть настоящий ребенок, — подумал он вдруг. — Такой же реальный, как я. Как ты, мама. Это не просто „печально“». Но вслух он этого не сказал:

— Твой дядя Харолд приезжает в будущем месяце. (Младший брат отца, менеджер по продажам, живущий в Южной Калифорнии. После смерти отца Тео он взял на себя роль главы семейства — это значит, что он навещает мать в канун Рождества, а еще пару раз в год, когда прилетает в Сан-Франциско по делу, водит ее обедать к Сиззлеру.) Он хотел бы повидаться с тобой.

— Ладно. Я тебе перезвоню — может, придумаем что-нибудь. — Как быстро их разговор принял обычный характер — сухой и несвободный от чувства вины. Тео хотелось повернуть все по-другому, спросить, что чувствует мать на самом деле — вернее, что должен чувствовать он сам после случившегося несчастья, но это было бы бесполезно. Как будто их слова проходили через некий эфир, уступающий по густоте нормальному воздуху — только самые обычные, банальные вещи могли дойти до абонента, не растворившись в пустых пространствах.