Мать, не затягивая беседы, попрощалась, и Тео снова остался наедине с собой. Он позвонил в больницу — вдруг Кэт тоже одна, и с ней нужно побыть. Трубку взяла Лэнси и весьма прохладно сообщила ему, что Кэт сейчас спит и ему незачем беспокоиться.

— На завтра я тоже взяла отгул, — добавила она, — так что побуду при ней. — Это больше походило на угрозу для него, чем на услугу для Кэт.

— Как она там?

— А ты как думал?

— Слушай, Лэнси, ты говоришь так, точно я спихнул ее с лестницы или что-то вроде того. Это и мой ребенок был, между прочим.

— Знаю, что твой.

— Думаешь, не расстраиваюсь, что меня не было там, когда все случилось? Я бы все равно ничего не смог поделать. Так доктор сказал.

— Никто тебя и не винит, Тео.

Из тона, которым это было сказано, вытекало совсем другое.

Он постоял немного в гостиной, глядя на оставшийся с ночи кавардак — помпейские развалины нормальной жизни, внезапно оборванной катастрофическими событиями. Она сидела здесь и смотрела телевизор, а потом вдруг почувствовала спазмы. Вставая, она перевернула столик — стакан так и валялся на полу, пятно от диет-колы впиталось в мохнатый, видавший виды ковер. Может, кровотечение началось еще до ванной? Тео двинулся по следу Кэт и остановился. Очень уж жутко — все равно что осматривать место убийства.

Он спал всего три часа, но его распирала какая-то дурная энергия. Он включил телевизор и уставился на экран, ничего не понимая.

Что сделалось с его жизнью? Как мог какой-то крошечный зародыш — не ребенок еще, не человечек, что бы она там ни говорила, — настолько все изменить? Да и что это за жизнь такая, когда ты живешь одной только музыкой, но до сих пор не нашел себе места и настоящих людей, чтобы этой музыкой заниматься?

«Слишком уж легко тебе все давалось, — заявила ему мать несколько лет назад. — В школе все учителя нахвалиться тобой не могли, вот честолюбие и не развилось».

Надо было срочно чем-то занять себя — все равно чем. Жалко, что Джонни нет рядом. Посидели бы, подымили, попили холодного пива, потрепались о том о сем. Но Тео не мог себя заставить звонить ему и говорить про всю эту муть. Не сейчас.

Какая она была бледная! Будто из нее сердце вынули, а не какой-то несчастный плод.

Тео перешел в спальню. Там штабелями стояли коробки в ожидании момента, когда он приберет гостевую комнату — репетиционную, как он иногда выражался, хотя мог бы сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз сидел там с гитарой. Там предполагалось устроить детскую, и во всех этих коробках лежали детские веши. Лучше Кэт не видеть их, когда она вернется — приданое для малыша, и книжки, и мягкие игрушки, купленные ею на распродаже.

«Это ничего, что ими уже кто-то пользовался, — сказала она ему — только наполовину шутливо. — Малютку это не сглазит».

Выходит, сглазило. Это — или еще что-то. Тео чувствовал себя так, будто сам сглазил малыша, непонятно чем; чувство необъяснимой вины не давало ему покоя, словно загадочного происхождения пятно на одежде. Так или иначе, вот ему и занятие — все эти картонные коробки, которые могут довести Кэт до слез, когда она приедет домой. Надо отнести их хотя бы в гараж, чтобы не лезли ей на глаза первое время. Чтобы никакая плюшевая собачка не глядела на нее своими глазками-пуговками.

Оказалось, что в гараже не так-то просто найти свободное место. Там уже стояли другие коробки, со старой фантастикой Тео и прочим барахлом, а также неиспользуемые тренажеры и нераспакованные книжные полки — из-за этих шатких пирамид там даже машина с трудом помещалась, поэтому Кэт с приходом теплого сезона до поздней осени и не пыталась втиснуть ее туда.