|
Они вышли на передний план как интерпретаторы и защитники существующих законов и привилегий. То, что юристы, по меньшей мере часть из них, были приспособленцами и взяточниками, признавалось всегда. А по поводу торжества закона Селден сухо шутил: «Закон интерпретируют судьи, но мы знаем, на что способны судьи». Ловкий адвокат, подсказывающий порочному человеку, как разбогатеть за счет дыр в законе, являлся частым персонажем на сцене, пока театры не были закрыты. Но в целом простые люди относились к закону как к чему-то привычному, хотя их отношение было настороженным, иногда скептическим, а иногда критическим. В последние годы юристы, далекие от армии, вели споры в Вестминстер-Холл, придумывали штрафы, защищавшие, как им казалось, богатых от бедных, поддерживали привилегии, установленные существующим законом, гнобили религиозных и политических новаторов и использовали гибкость закона о клевете, чтобы подловить Лилберна и его друзей, чем усиленно провоцировали рост враждебности в обществе.
В начале века главном защитником прав подданных от короны являлся Общий закон. Рассадником легалистской оппозиции королю стали Судебные инны. В первые годы Долгого парламента советы и искусство таких юристов, как Глинн, Мейнард и Уайтлок, много сделали для становления и руководства политической линией парламента. В зарождающейся борьбе между короной и ее подданным особенно значимым было влияние величайшего юриста того времени сэра Эдварда Кока. Осенью 1642 г. те, кто позднее возглавил борьбу против короля Карла, защищали то, что они считали законом. «Закон и свободы» – таким был их девиз; «древние привилегии, закрепленные законом»; «признанный закон страны». Люди из Армии нового образца ничего об этом не знали. Джон Лилберн и его друзья отвергали закон как абракадабру, написанную «мелким французским торговцем» с единственной целью – обман простого народа и обогащение законников. Они требовали не свободы в соответствии с законом, а простой непосредственной свободы. Они боролись не за соблюдение закона, а за восстановление утраченной свободы, которую юристы коварно урезали не меньше, чем король. В новой ситуации побежденный король стал просто пешкой в игре, которую можно было использовать или отодвинуть в сторону в борьбе между властью (парламентом или пресвитерианством, церковью или законом) и народом. Война короля с парламентом не привела к решению, но породила новый и более опасный конфликт. Памфлетисты разного толка – от роялистов до республиканцев – имели склонность описывать свою страну «истекающей кровью и умирающей». Но они преувеличивали. Война истощила ресурсы нации, привела к перерывам в торговле и производстве, создала тяжелое бремя государственного долга, стала причиной огромных убытков в сельском хозяйстве, потерь леса и домашнего скота. Но не нанесла урона, который не смогли бы восполнить работоспособные люди. Недовольство и беспорядки говорили не об отчаянии, а об энергии и надежде. Теперь могучим лозунгом стал не возврат к старым временам, а серьезные перемены и поиск новых решений. Обществом правило не усталое желание отступить, а новые требования и смелые идеи. Описание, сделанное Милтоном тремя годами ранее, правдиво отражало то, что он видел и слышал: «Нация – не медлительная и скучная, а обладающая живым, находчивым и проницательным духом, до крайности изобретательная, тонкая, но жесткая в спорах, способная достичь любых высот, на которые могут взлететь человеческие таланты». Прошедшие с тех пор годы нисколько не притупили разум его соотечественников и не сделали его менее подходящим инструментом для той великой работы, к которой чувствовали себя призванными многие из них, прежде всего к освобождению и реформированию своей собственной страны, а затем к просвещению мира. |
