— Угу, — кивнул Монтинеро и сообщил, что должен отлучиться по делу.

Расставшись с подеста, прокурор направился в город, остановился у колокольни, любезно поприветствовал звонаря церкви Сан-Доминико, синьора Бруно Кьянчано, после чего поспешил свернуть на улочку Сан-Джованни, в городскую баню, откуда вышел расфранченным и благоухающим кипрским мылом. Около шести вечера он завернул к дому начальника, откуда вскоре вышла девица, в которой любой узнал бы дочку подеста Катарину Корсиньяно. Они медленно побрели по узким улочкам, теперь похожие на обычных влюблённых: девица была кокетливо разряжена и легко опиралась на руку поклонника, мессир Лоренцо норовил то и дело приобнять красотку.

— А ты после венчания свозишь меня на побережье?

— Конечно.

— А в Рим?

— И в Рим тоже.

…Песок всё сыпался и сыпался из верхней колбы в нижнюю, снова истекал временем, отсчитывая бытийные часы, вызывая смутную тоску по тем обетованным временам, когда времени больше не будет. Неделю спустя после смерти Паоло Сильвестри мессир Фабио Марескотти неожиданно попал у мессира Петруччи в опалу, и причиной тому были весьма странные обстоятельства. Дело в том, что после смерти папы Пия III Святой престол занял Джулиано делла Ровере, Юлий II. Он, публично обещавший оставить Борджа на посту гонфалоньера, моментально отрёкся от своих слов, когда понял, что ни Франция, ни Испания не будут оказывать Чезаре былой поддержки. Тогда папа распорядился арестовать Чезаре и отправить в Остию, чтобы герцог сдал людям нового папы все принадлежащие ему замки. Впрочем, Чезаре удалось вырваться и добраться до Неаполя, находившегося под испанским протекторатом, и даже — связаться со своим старым дружком Гонсалво де Кордобой. Ха! Не тут-то было! Прошли золотые денёчки! Кордоба, желая сохранить хорошие отношения с папой, заключил Чезаре под стражу и отправил в Вильянуэва-дель-Грао в Испании, где герцога заключили в замок Ла-Мота. Сам Юлий проклял политику Александра VI, и заявил, что не будет даже жить в тех комнатах, где Родриго Борджа, узурпировавший папскую власть при помощи дьявола, осквернил Святую Церковь. Он под страхом отлучения от церкви запретил говорить или думать о Борджа. Его имя и память должны быть вычеркнуты из каждого документа. Все портреты Борджа приказано было покрыть чёрным крепом, все их гробницы — вскрыть, а тела отправить туда, откуда они пришли — в Испанию.

Эти приказы вызывали у Пандольфо Петруччи, главным врагом которого был сын папы Александра — Чезаре, улыбку удовольствия. Венафро и Петруччи следили за деяниями папы, как за перстом Божьим. Жизнь в Сиене сугубо оживилась, праздник следовал за праздником, капитан народа мелькал то на открытии новой школы для бедных, то на освящении росписей нового храма, то за закладке новой церкви, создавая себе репутацию ценителя искусств и покровителя художников, истинного Отца города.

Ну, а Марескотти? С исчезновением непосредственной опасности городу от Чезаре, нападения которого Петруччи всегда опасался, потребность в содержании гарнизона, финансируемого Марескотти, тоже исчезла. А стало быть, нужда во всесильном фаворите тоже незаметно отпала. Епископ Гаэтано Квирини, который до того всегда приветливо улыбался мессиру Марескотти, теперь осторожно пошёл в атаку. Он задумчиво обронил мессиру Антонио да Венафро, что его беспокоит та дурная репутация их друга Фабио, которую он заслужил своей разнузданностью. «Человек слаб, плоть немощна, Церковь всегда готова отпустить тайные грехи кающемуся, но зачем смущать соблазном мир и выносить наружу грязное белье? Этот идиот не умеет грешить тихо, а ведь его реноме не может не бросать тень на всю власть…Это компрометирует и мессира Пандольфо…» Кроме того, его, Гаэтано, настораживает и то финансовое могущество, которым обладает мессир Марескотти… «Церкви, понимаешь, фрески в храмах Божьих обновить не на что, а некоторые жуируют…»

Венафро вскользь сообщил мессиру Пандольфо об обеспокоенности монсеньора епископа деяниями мессира Фабио Марескотти.