* * *

В роскошном плюшево-золотом гостиничном номере спал Иван Михайлович Заикин.

Дверь распахнулась, и ворвался антрепренер Ярославцев, потрясая пачкой газет.

— Ваничка! — завопил он плачущим голосом. — И что же ты, дуролом такой, наделал?!

Заикин подскочил на кровати и ошалело уставился на Ярославцева, тараща свои и без того навыкате глаза.

— Ваничка! — еще жалобнее, будто по покойнику, возопил Ярославцев. — Это что же теперь будет?..

— Ты что?.. Ты что? — ничего не понимая, испуганно спросил Заикин хриплым со сна голосом и стыдливо попытался прикрыть свое огромное голое тело краем одеяла.

Ярославцев трагически поднял над головой газеты и тоненько прокричал:

— Ты что же, по миру пустить меня хочешь?! Ты что вчера говорил?

— А что я говорил? — испугался Заикин.

— Говорил, что борьбу бросаешь? Говорил, что уходишь из цирка? Что в Париж учиться летать уезжаешь, говорил?..

— Да что ты! Быть того не может... — растерялся Заикин. — Бог с тобой, Петичка, не было этого.

— А это что? — Ярославцев открыл одну из газет и прочитал: — «И тогда любимец Одессы, несравненный Иван Заикин, заявил, что семь с половиной пудов его веса не помешают ему в ближайшем будущем штопором ввинтиться в облака. Уж если зайца учат танцевать „барыню“...»

— Это медведей учат танцевать...

— Я ничего не знаю! — крикнул Ярославцев. — Здесь так написано! «Уж если зайцев учат танцевать „барыню“, сказал наш богатырь со свойственным ему юмором, то мне, бывшему волжскому грузчику, спортсмену с мировым именем, сам Бог велел подняться в воздух во славу своего Отечества. Бурному ликованию присутствовавших на полетах именитой француженки не было предела. Толпы одесситов кричали „ура!“, поощряя смелое решение известного борца»... Вот так-то, Ваничка!

— Кошмар какой! — в ужасе простонал Заикин. — Саша знает?

— Какой Саша?

— Ляксантра Иванович... Куприн...

— Хохочут-с!

— Господи, стыд-то какой, — сказал Заикин и прикрыл лицо руками. — Да чтоб я еще хоть каплю в рот взял! — Он покачался в отчаянии, а затем отнял от лица руки и рявкнул: — Петька! Беги, купи все эти паршивые газетки до одного листочка! Чтобы ни одна живая душа в Одессе ее прочитать не могла!

— Ты что, Иван Михайлович? И себя, и меня разорить хочешь? Да ты знаешь, во сколько это обойдется?

Заикин испуганно приподнялся с кровати, придерживая сползающее одеяло как тогу.

— Нет, нет, — тревожно сказал он. — Не надо, не надо! Это я погорячился...

И в это время в дверь номера постучали.

— Антре! Будьте вы все неладны... — проворчал Заикин.

Вошел Куприн.

— Сашенька! Ляксантра Иванович! Чего же делать-то теперь? — Огромный Заикин, завернутый в одеяло, с надеждой уставился на Куприна.

Куприн оглядел его с ног до головы и повалился в кресло.

— Там... там, Ванечка, тебя репортеры ждут! — хохотал Куприн и показывал пальцем на дверь. — Они, Ванечка, ждут продолжения твоей увлекательнейшей речи о возможной роли русского мужика в аэронавтике.

— Ах, мать их за ногу! — взревел Заикин, подскочил к двери и в бешенстве рванул ее на себя.

В коридоре толпились мелкие журналисты полутора десятка одесских газет. Но впереди всех, у самой двери, стоял слегка помятый франтик в соломенном канотье, которого Заикин вчера целовал на ипподроме.