Борька уже смирился с мыслью, что на этот раз ему вряд ли удастся избежать серьезного наказания. На заступничество приемного отца надежды не было, ведь Нефедов нарушил данное Фальману слово не участвовать в уголовных делах. Да он бы сейчас и не принял помощь Якова Давыдовича, ведь это означало признать себя полным ничтожеством, треплом…

За дверью кто-то несколько раз деликатно кашлянул, затем тихо постучал.

Не отрываясь от своей писанины, милиционер недовольно крикнул:

— Ну! Давай без церемоний!

В помещение важно вошел высокий худой старик. Степенный, бородатый, в видавшей виды железнодорожной фуражке, в черном засаленном форменном бушлате и шароварах, заправленных в сапоги. Старик очень чинно поздоровался с милиционером и внимательно взглянул на Нефедова.

Сразу переменившись в лице, милиционер приветливо воскликнул:

— А, здоров, Степаныч! Что ж ты, с утра медведя напротив моих окон пускаешь, а поздороваться с приятелем времени нет.

— В прежние времена, — с большим достоинством заговорил старик, — когда я на курьерском прибывал на крупную станцию, тотчас половой из пассажирского ресторана первого класса выбегал на перрон — поднести мне прямо к поручням рюмку анисовой или смирновки и хорошей закуси — непременно на серебряном подносе. «Откушайте, господин механик!» — говорил он мне. А я непременно в белых перчатках и в полном вицмундире, ну точно как афицер какой выходил!

— Так ты, что же, выходит, по господскому званию тоскуешь? — ехидно усмехнулся милиционер. — Пора уж, старик, о прошлых-то временах забыть.

— Дурак ты, Кондраша, хоть и при власти состоишь, — беззлобно огрызнулся дед, сверкнув на милиционера белками глаз. От въевшейся в кожу угольной пыли его веки казались подведенными темной тушью.

— Не по званию я тоскую, а по — отношению! Народ ремеслом перестал дорожить, машину уважать разучился. Мне вчерась один деповский рассказывал, как ныняшная молодежь свои паровозы называет.

— И как же?

— «Касса»! — с возмущением фыркнул старик. — Для них локомотив — всего-навсего казенная рабочая лошадка для заработка. А для меня, моего отца, деда Фрола машина была и вторым домом, и членом семьи, и храмом. Мне по молодости лет дед подзатыльники отвешивал, если я позволял себе свистнуть или высморкаться в паровозной будке. Скверное слово сказать в машине считалось за великий грех, а тут — «касса»!

— Э-ка, куда тебя шатнуло, Степаныч! — хохотнул милиционер, закуривая. — Храмы кончились вместе с революцией. А для рабочего человека что станок, что твой паровоз — всего лишь орудие груда, и делать из него культ — не по-пролетарски.

После такого выговора старик на некоторое время обиженно замолчал. С разрешения хозяина помещения он вынул кисет, насыпал в кусочек газеты зеленой самогонной махорки, обстоятельно скрутил папироску. Немного покурив в задумчивости, машинист выругался в ответ на какую-то свою мысль.

— Э-ка заноза-то!

Вскоре выяснилось, что пришел он к приятелю-инспектору искать защиты от произвола его сослуживца. Кто-то «настучал» в местную милицию, что будто бы машинист маневрового паровоза велел своему помощнику скинуть с тендера мешок с казенным угольком возле домика одинокой вдовушки, что стоял сразу за семафором. Уполномоченный ОБХСС по фамилии Ерохин пригрозил 72-летнему ветерану уголовным делом и пятью годами Соловков. Дед был не столько даже напуган, сколько оскорблен тем, что его записали в воры. Светлоусый милиционер обещал старику поговорить с сослуживцем и попробовать замять скверную историю.

— У тебя ко мне все? — спросил он у старика, давая понять, что теперь ему пора заниматься служебными делами.