– Поезжайте, мы последуем за вами.

Не говоря более ни слова, всадник и незнакомцы отправились на ферму.

Дон Антонио Квинтано был человек решительный, что вполне доказывалось тем, как он встретил людей, так внезапно преградивших ему путь. Несмотря на легкость, с какою выражался по-испански говоривший, дон Антонио с первого слова узнал в нем индейца по его произношению. Беспокойство его немедленно сменилось любопытством, и он без колебаний согласился оказать гостеприимство, зная, что ароканы из племени пуэльчесов, гэйличесов или молучосов никогда не оскорбляют кровли, под которою были приняты, и что человек, укрывавший их, считается у них лицом священным.

Когда прибыли на ферму, дон Антонио увидал, что не ошибся в своем мнении: люди, встретившиеся с ним таким странным образом, были действительно индейцы. Их было четверо; между ними находилась молодая женщина, кормившая грудью ребенка. Дон Антонио ввел гостей в свое жилище со всеми формами самой утонченной кастильянской вежливости. Он приказал слугам, испугавшимся дикой наружности индейцев, подать все, чего они пожелают.

– Кушайте и пейте, – сказал он им, – вы здесь у себя дома.

– Благодарю, – отвечал человек, до сих пор говоривший от имени всех, – мы принимаем ваше предложение так же искренно, как вы его делаете, но только относительно пищи, в которой мы очень нуждаемся.

– Не хотите ли отдохнуть до утра? – спросил дон Антонио. – Ночь темна, а погода ужасная для путешествия.

– Мы желаем именно темной ночи и, притом, должны оставить эту страну, не теряя времени. Теперь позвольте мне обратиться к вам с моей второй просьбой.

– Объяснитесь, – сказал испанец, внимательно рассматривая говорившего.

Это был человек лет сорока, высокого роста и очень стройный; энергические черты его лица и властный взгляд выдавали вождя.

– Это я, – сказал он без предисловий, – руководил последним набегом на жилища бледнолицых; мои воины все убиты вчера в засаде вашими копьеносцами, так что из двухсот у меня осталось их только трое, которых вы видите здесь; сам я ранен; меня преследуют как лютого зверя, а между тем у меня нет лошадей, чтобы доехать до моего племени, нет оружия, чтобы защищаться, если на меня нападут. Поэтому я пришел просить у вас помощи. Я не хочу обманывать вас, а откровенно скажу вам имя человека, спасение которого вы держите в ваших руках. Я величайший враг испанцев; жизнь моя прошла в битвах с ними, словом, я Черный Шакал, апоульмен Черных Змей.

При этом страшном имени, дон Антонио не мог на минуту удержаться от движения ужаса, но немедленно оправившись, он отвечал спокойным и дружеским голосом:

– Вы мой гость и несчастны – две вещи священные для меня; я ничего не хочу знать более, вы получите лошадей и оружие.

Улыбка невыразимо кроткая засияла на лице индейца.

– Вот еще одна просьба, – сказал он, – и это уже последняя.

– Говорите.

Вождь взял за руку молодую индианку, которая до сих пор безмолвно плакала, убаюкивая своего ребенка, и представив ее дону Антонио, сказал:

– Это моя жена, это мой ребенок; поручаю вам обоих.

– Я буду о них заботиться, – отвечал дон Антонио с искренностью, – ваша жена будет моей сестрой, ваш ребенок моим сыном.

– Апоульмен будет это помнить, – сказал вождь индейцев голосом, прерывавшимся от волнения.

Он поцеловал в лоб крошечное существо, улыбавшееся ему, обратил на жену свою взор, исполненный нежности, и бросился из комнаты вместе со своими товарищами. Дон Антонио велел привести лошадей, роздал оружие, и четверо индейцев исчезли в темноте.

Прошло много лет, а дон Антонио ничего не слыхал о Черном Шакале; ребенок и индианка все еще находились на его ферме, и с ними все обращались так, как будто бы они принадлежали к его семейству.