— Все на месте, — сказала Роуз. — Даже странно.

— Не спеши. Проверим сундук. Берись. Они потянули за кольца, и крышка подалась, выпустив наружу облако пыли и аромат прежних времен.

— Ой, Эмили, помнишь? Духи «Бен Гур», двадцать пятого года, появились одновременно с фильмом!^[11]

— Тихо, — оборвала ее Эмили. — Помолчи!

Луч фонаря осветил аккуратную вмятину на старом выходном платье: это был совсем небольшой отпечаток — дюйма два в высоту, четыре в ширину и восемь в длину.

— Боже милостивый! — воскликнула Эмили. — Они пропали!

— Кто?

— Мои любовные письма! Девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого года. Тридцать штук, перевязанные розовой лентой. Их нет!

Эмили разглядывала похожее на гробик углубление в середине сложенного выходного платья.

— Кому могли понадобиться старые любовные послания, написанные безвестным отправителем, которого, наверно, уже нет в живых, безвестному адресату, то есть мне, которая тоже одной ногой в могиле?

— Эмили Бернис! — воскликнула Роуз. — Ты на какой планете живешь? Разве ты не смотрела утренние телепередачи, после которых хочется рот с мылом прополоскать? Разве не читала светскую хронику в городской газете? Разве не листала идиотские женские журналы в парикмахерской?

— Стараюсь этого избегать.

— Напрасно, в другой раз посмотри! Эти щелкоперы мать родную не пожалеют ради завлекательной истории. Не далее как завтра нам позвонят и потребуют выкуп, а нет — продадут эти письма какому-нибудь издателю для серии женских романов или для рубрики «Советы влюбленным». Форменный шантаж, и ничего больше. Угроза огласки! Медлить нельзя.

— Не надо звонить в полицию! Пойми, Роуз, мне невыносимо полоскать перед чужими свое нижнее белье! У нас вино в кладовке осталось? Доставай, Роуз! Помирать, так с музыкой!

Они чудом не скатились с лестницы.

На другой день, всякий раз, когда мимо дома проезжал почтовый фургон, Эмили раздвигала занавески в надежде, что он остановится. Фургон не остановился.

На следующий день у обочины притормозил пикап телемастера: водитель искал нужный адрес. Эмили выбежала на улицу, готовая отразить нападки любых журналистов — охотников копаться в чужом белье. Нападок не последовало.

На третий день, когда здравый смысл подсказывал, что у «Гринтаун газетт» было достаточно времени, чтобы накопить желчи и выплеснуть ее на свои страницы, разлития желчи не произошло.

На четвертый день в почтовом ящике очутилось какое-то письмо, причем без участия почтальона. Имя адресата на конверте было выведено каллиграфическим почерком и выглядело так, будто его написали лимонным соком, а потом подержали над огнем, чтобы буквы стали рельефными.

— Мамочки, — прошептала Эмили, — адресовано Эмили Бернис Уотрисс!  Марка в два цента, дата гашения — четвертое июня двадцать первого года. — Она подняла письмо и посмотрела конверт на просвет, пытаясь проникнуть в его тайну. — Украдено четыре дня назад, — удивленно произнесла она, — а теперь еще раз отправлено мне же! Зачем?

— Распечатай, — посоветовала Роуз. — Конверт шестидесятидвухлетней давности, а что внутри?

Собравшись с духом, Эмили извлекла на свет хрупкий листок с коричневатыми строчками, выведенными изящным почерком со множеством завитушек.

— Четвертое июня двадцать первого года, — прочитала она. — Начинается так: «Моя дорогая, ненаглядная Эмили…»

У Эмили по щеке скатилась слеза.