— Может быть, даже слишком. — У нее по щеке проползла слеза, и она отстранилась. — Ну, нельзя объять необъятное.

— Это верно — нельзя, — повторил я и бережно отпустил ее руку.

Почувствовав нежность в моем движении, она решилась на последний вопрос.

— А это точно не вы?

— Хороший, видно, парень был этот Чарли.

— Лучше всех, — ответила она.

— Ну что ж, — проговорил я, помолчав, — прощайте.

— Нет, до свидания.

Развернувшись, она побежала наверх и с такой скоростью взлетела по лестнице, что едва не упала. На площадке она внезапно обернулась — глаза у нее сияли — и помахала. Я не собирался отвечать, но рука сама взмыла вверх.

Потом я целых полминуты стоял на месте и не мог пошевелиться, будто прирос к тротуару. С ума сойти, подумал я, угораздило же меня сломать то хорошее, что было в жизни.

В бар я вернулся уже перед закрытием. Почему-то пианист еще не ушел; видно, его не слишком тянуло домой.

После двойного бренди, сидя за кружкой пива, я сказал ему:

— Играйте что угодно, только не это: «Но если она осталась нынче одна, пусть ей Судьба укажет путь ко мне».

— Что это за песня? — спросил пианист, не снимая рук с клавиш.

— Точно не помню, — ответил я. — Что-то там… про эту… как же ее? Ах, да. Салли.

Все мы одинаковы

Nothing Changes, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

На океанской набережной стоит единственный в своем роде книжный магазин, где слышно, как бьются о парапет волны прилива, сотрясая и стены, и книжные стеллажи, и покупателей.

Освещение в магазине скудное, кровля — жестяная, но при этом в продаже имеется десять тысяч томов: с них, правда, приходится сдувать пыль, если хочешь полистать страницы.

Впрочем, мне больше по вкусу та стихия, которая бушует не внизу, а наверху, когда оркестры грозовых струй колотят по листам жести, словно исполняя произведения для барабанов и цимбал под аккомпанемент пулеметной очереди. Когда в полдень ночная тьма вдруг заполняет мир (а то и душу), я, как Измаил^[14], бросаюсь в то место, где штормит внизу и штормит вверху, а звон жестяного бубна отгоняет вредных личинок, чтобы те не причинили вреда забытым писателям, построившимся в шеренги. Освещая себе путь улыбкой вместо карманного фонаря, я неспешно брожу вдоль этих рядов.

— В один из таких дней, собравшись подышать озоном, я подъехал к магазину «Белый кит» и медленно двинулся в сторону входа. Обеспокоенный водитель такси бросился следом, раскрыв у меня над головой зонт. Я отвел его руку:

— Благодарю вас. Мне полезно  промокнуть!

— Ненормальный какой-то! — буркнул таксист и укатил прочь.

Промокнув, к вящей радости, до нитки, я нырнул в магазин, отряхнулся, словно пес, и остановился с закрытыми глазами, чтобы послушать, как ливень барабанит по жестяной кровле.

— Откуда начать? — спросил я у темноты. Слева, подсказало наитие.

Я двинулся в ту сторону, и ритмы штормового тамтамбурина (какое точное слово: тамтамбурин!) почему-то привели меня к стеллажам со старыми школьными ежегодниками — от таких изданий я всегда шарахаюсь, как от погоста.

А ведь книжные магазины — это, по сути дела, кладбища, где покоятся бивни старых слонов.

В тот раз я со смутным беспокойством порылся в школьных ежегодниках и прочел надписи на корешках: Берлингтон, штат Вермонт; Орандж, штат Нью-Джерси; Росуэлл, штат Нью-Мексико — огромные сэндвичи с реликвиями пятидесяти штатов.