Немцы покрикивали, не закрывая ртов. Больше. Быстрее. Бодрее. И заключенные тоже кричали – по-польски, по-русски, на идиш. Горло Джеффри саднило от ора и рвоты. Он выкрикивал все слова, какие знал. Части человеческих тел падали на него с багров.

Один заключенный напал на охранника и был застрелен. Двое других сами бросились в костер, чтобы умереть. Одного из них вытащили и заставили работать дальше. Джеффри орудовал багром, закрыв глаза. Живот опустел, блевать было нечем. Он глотнул водки, еще, еще, и вслепую вернулся к работе.

День, ночь в сумасшедшем доме, снова день, яркое солнце над соснами леса, значит, ночью землю застелет густой туман, снова в резиновые сапоги, в отсыревшую одежду ночной смены и снова лес. Надо думать, в последний раз, поэтому работает он яростно. Хлорка, которой положено перебивать смрад, бессильно стекает с селезенок и маток. Час, за ним другой, день. За проволокой идет вечерняя перекличка, кричат охранники, и под этот шум колонна из пятидесяти-шестидесяти человек, поисковая группа, выходит из лагеря на строительную площадку. Они приподнимают доски, заглядывают в трубы, украдкой набивая карманы камнями и обломками кирпичей. С вышки на них расслабленно взирает часовой. Солнце садится за лес, «костровики», еле волоча ноги, тащатся к своему бараку.

А поисковая группа подбирается к проходу в проволочной изгороди. Выстрел, это уж как водится. Труп. Команда, еще одна, мгновенное замешательство. Люди из поисковой группы смешиваются с «костровиками». Часовой на вышке начинает нервничать – русские, человек пятьдесят, орут, швыряют железяки и камни, подлетают к вышке, она накреняется, опоры ее подламываются, и Джеффри поворачивает назад, теперь он с ними, и