ПОСЛЕСЛОВИЕ

Преимущество послесловий к книгам, подобным этой, состоит в следующем: пишущему не требуется предполагать, что книга, о которой он пишет, уже прочитана читателем. Вместо предположения он (я) может исходить из очевидного факта: если уж читатель купил детектив, то не для того, чтобы поставить на полку, а если взял почитать, то действительно прочтет.

Вообще, многие утверждения, кажущиеся на первый взгляд тривиальными, далеко не бесспорны. Например: «Книги нужны человеку для того, чтобы читать». Будь это действительно так, библиотеки опустели бы на три четверти (включая, разумеется, и домашние библиотеки) и набор стимулов к писательству существенно изменился бы. На самом деле есть книга, предназначенные для листания, для разового заглядывания, для того, чтобы считаться существующими, сигнализировать о существовании автора. Есть книга, которые мы ставим на полку в надежде (довольно смутной) когда нибудь их открыть. Наш взгляд, скользящий по корешкам, любовно задерживается на этих мудрых книгах, вселяя приятное чувство, будто мы тоже (хотя бы отчасти) умны содержащимся в них умом. Ради такого чувства в принципе стоит приобретать книгу (разве не купили бы мы, например, излучатель благополучия по сходной цене) — тем более что всякая надежда, даже самая смутная, может в один прекрасный день стать реальностью… Одним словом, множество разных причин поддерживают своды галактики Гутенберга. Если даже предположить, что книги вообще вдруг перестанут читать, то книгоиздание все же не прекратится (хотя, конечно, резко уменьшится), если только сохранятся «остальные причины», гарантирующие существование книги.

Детектив принадлежит к тем немногим жанрам, у которых нет других причин для существования, кроме непосредственного читательского интереса. По отношению к таким книгам, как «Возмущение праха» Наля Подольского, едва ли кому в голову придет желание «иметь книгу уже прочитанной» (что вполне естественно для ученых трудов, стоящих на полке) — скорее, наоборот, откладывая прочитанный текст, испытываешь жалость, что повествование окончено. А это верный признак владения жанровым каноном, если угодно — мастерством. Одновременно это показатель сработавшей формулы успеха, ибо правильно выстроенная цепочка событий воздействует на душу читателя вполне объективно, примерно как пароль: если ты его знаешь, пропустят дальше, а если не знаешь — стой, дожидайся (например, на полке), пока с тобой разберутся.

Конечно, писателю прежде всего хочется сказать свое слово, так сказать утвердить свой «пароль» (parole), ради этого писатель готов на любые жертвы, кроме, пожалуй, одной — соблюдения законов жанра (особенно если речь идет о русском писателе). За редкими исключениями специфика русской литературы всегда состояла в том, чтобы решить сразу сверхзадачу, уклоняясь, по возможности, от решения задачи, т. е. от выстраивания продуманного сюжета, от прописывания «длинных коридоров», из которых читателю не вырваться, пока он не дойдет до конца или по крайней мере до развилки.

Предельная автороцентричность русской литературы пережила даже эпоху социальных катаклизмов, а высочайшее самомнение писателя сохранилось и среди всеобщего социального унижения, — может быть, впрочем, потому и сохранилось, как реакция на житейскую униженность… Во всяком случае, если с «насыщенностью письма», изощренностью описаний и толщиной метафорического слоя дело обстояло (и обстоит) неплохо, то мастерство рассказчика встречалось куда реже: в XX столетии можно вспомнить разве что Бабеля. А уж искусство сплетения интриги, то, что англичане называют «suspense», т. е. буквально «подвешенность», экстатическая жажда немедленного продолжения, — вот это всегда было в крайнем дефиците.