На следующий день в Америке, в Ньюарке, двое военных постучались в дверь квартиры, где жила супружеская чета Месснер, со скорбной вестью о том, что их единственный сын пал на поле брани. Мистеру Месснеру так и не было суждено оправиться от удара.

«Я говорил ему, чтобы он поберегся, — сказал он жене, едва пролив первые слезы. — Но он же меня не слушал! А ты просила меня не запирать обе двери на два замка, а ведь мне хотелось всего-навсего преподать ему хороший урок. Ты помешала этому. Хороший урок пропал втуне. И он так ничему и не научился. И вот его не стало. Нашего мальчика больше нет. Я был прав, Марк, я знал заранее, что все так и будет, и вот ты ушел навеки! Мне этого не вынести. Я этого не переживу».

И он этого и впрямь не пережил. Когда по истечении срока траура мясная лавка вновь открылась, ее владелец был уже не тот, что прежде. Он больше никогда не шутил с покупательницами. За работой он молчал (прерывая это молчание только кашлем) или же ни с того ни с сего говорил покупательнице (бывало, и незнакомой): «Наш сын умер». Он забывал бриться, прекратил расчесывать волосы, и вскоре постоянные клиентки, пристыженно отводя глаза, принялись подыскивать в округе другого кошерного мясника, а то и, вовсе махнув рукой на традицию, отоваривались в супермаркете. Однажды, разделывая мясо, Месснер был столь небрежен, что нож, отскочив от кости, воткнулся в живот ему самому; порез оказался сильным, кровотечение не прекращалось, так что пришлось наложить швы. Всего на восемнадцать месяцев, проведенных в невыносимых мучениях, пережил этот несчастный единственного сына; судя по всему, лет на десять раньше, чем унесла бы его в могилу эмфизема.

Мать оказалась сильнее и дожила чуть не до ста лет, хотя и ее жизнь была, разумеется, разрушена. Не проходило и дня, чтобы она не вглядывалась в большую фотографию в рамке, висящую на стене в столовой, в фотографию, на которой ее мальчик был снят в день окончания средней школы, не вглядывалась и не спрашивала вслух громким плачущим голосом своего покойного мужа (спрашивала у мужа, злобно его передразнивая); «А почему ты выжил его из дому? Минутная вспышка ярости — и посмотри только, чем это обернулось! И какая была тебе разница, в каком часу он вернется домой? Он же все равно возвращался, он же все равно жил дома, он же все равно был дома! А где он теперь? Где ты теперь, сынок? Марк, пожалуйста, возвращайся, двери не заперты!»

После чего она подходила к двери с теми самыми проклятущими двумя замками, отпирала ее, отворяла, распахивала настежь и принималась ждать. Что бы ни говорили люди, ей было известно, что он рано или поздно вернется.

Да, если бы не то и не это, мы все были бы живы-здоровы и проживали под общим кровом и все у нас всегда было бы замечательно хорошо. Если бы не родной отец, если бы не Флассер, если бы не Элвин, если бы не Кодуэлл, если бы не Оливия!.. Если бы только Котлер, если бы только он не подружился с самоуверенным властным Котлером! Если бы только Котлер не подружился с ним! Если бы только Котлер не уговорил его нанять Циглера «дублером» на церковных проповедях по средам! Если бы Циглера не поймали! Если бы он сам пошел в церковь вместо Циглера! Если бы сходил на проповедь сорок раз и собственноручно расписался в этом те же сорок раз, он был бы сейчас жив и только-только удалился бы на покой, завершив успешную карьеру практикующего адвоката. Но ему не удалось! Еще ребенком ему не удалось поверить в какого-то дурацкого бога! Не удалось заставить себя благоговейно внимать подобострастным песнопениям! Не удалось заставить себя смиренно сидеть в церкви.