— Послушай меня, Давид, — упорно продолжает он, — как ни тяжела работа, которая ждет тебя, отказываться и упорствовать ты не должен, иначе и тебе, и мне будет еще хуже. Ведь я не могу предоставить тебя самому себе, покуда не научу этому ремеслу, и боюсь, что это будет самым тяжким из всего, что на меня возложено. Ты можешь противиться сколько тебе угодно. Можешь заставить меня держать косу недели, месяцы, до следующего года. Мой год истек, но я не получу свободы до тех пор, пока ты добровольно не примешь это ремесло.

Возница говорит все это, стоя на коленях перед Давидом Хольмом, и голос его звучит все убедительнее и искреннее. Он умолкает на мгновение, ища глазами признаки того, что его слова возымели действие. Но его бывший товарищ полон решимости сопротивляться во что бы то ни стало. «Может быть, я и в самом деле умер, — думает он, — тут уж ничего не поделаешь. Но ничто не может меня заставить иметь дело с телегой и лошадью смерти. Пускай находят мне другую работу. А этой я заниматься не стану».

Возница собрался уже было встать, но вдруг вспомнил, что забыл сказать нечто важное:

— Помни, Давид, что до сей минуты с тобой говорил Георг! Но теперь ты будешь иметь дело с возницей. Ты, верно, давно знаешь, о ком идет речь, когда вспоминают о Ней, не знающей пощады.

Мгновение спустя он уже стоит, поднявшись во весь рост с косой в руке. Капюшон надвинут на глаза.

— Ты, узник, выйди из своей темницы! — кричит он зычно и звонко.

И тут же Давид Хольм поднимается с земли. Он не знает, как это случилось, но теперь он стоит выпрямившись. Вот он пошатнулся, на миг все вокруг закружилось: и деревья, и церковная стена, но он сразу же обрел равновесие.

— Оглянись, Давид Хольм! — приказывает ему громкий голос.

Он растерянно повинуется. Перед ним, распростертый на земле, лежит рослый, складно скроенный человек, одетый в грязные лохмотья. Он измазан кровью и землей, рядом валяются пустые бутылки. Лицо у него распухшее, с красными прожилками, трудно догадаться, какие у него на самом деле черты. Блуждающий луч света, падающий от дальних фонарей, высвечивает злобный, полный ненависти взгляд в щелках приоткрытых глаз.

Перед этой лежащей фигурой стоит он сам, тоже высокий и стройный. На нем такая же оборванная грязная одежда, как на лежащем мертвеце. Он стоит перед своим двойником.

Но это не в полном смысле слова его двойник, потому что сам он — пустота. Вернее, не пустота, а зеркальное отражение, которое вышло из зеркала и начало жить и двигаться.

Он резко оборачивается. Там стоит Георг, и теперь он видит, что бывший его друг тоже пустота, всего лишь отражение тела, когда-то ему принадлежавшего.

— Слушай, душа, потерявшая власть над своим телом с последним ударом часов в новогоднюю полночь, — говорит Георг, — ты сменишь меня на этом посту. Ты станешь освобождать души от земного бремени, покуда не истечет этот год.

После этих слов Давид Хольм приходит в себя. В ярости он бросается на возницу, хватает его косу, чтобы сломать ее, пытается разорвать на куски его капюшон.

И тут он чувствует, как кто-то с силой хватает его за руки, как этот кто-то сшибает его с ног. Потом ему связывают руки у запястий и ноги у щиколоток.

Затем его грубо, словно падаль, швыряют на дно телеги, не беспокоясь, ушибется ли он.

Еще мгновение, и телега трогается с места.

V

Узкая, длинная, но довольно просторная комната в домике на городской окраине. Домик столь мал, что состоит почти что из одной этой комнаты, не считая маленькой спаленки. Комнату освещает одна лампа, свисающая с потолка, и при ее свете можно увидеть, что здесь чисто и уютно. Помимо этого, комната имеет еще одну особенность, вызывающую улыбку у всякого, кто в нее входит.