Иваныч отрицательно покачал головой.

— Этого не будет! — он попытался улыбнуться. — Вы ещё слишком молоды и глупы, мне жаль убивать вас… — с этими словами он молниеносно выхватил торчавший за поясом кинжал и с силой метнул его в отстоявшее в стороне дерево. Тяжёлый клинок наполовину ушёл в твёрдую древесину ствола. — На месте дерева мог быть любой из вас! — добавил он тихо. — Даже к врагу должно быть сострадание и милость, запомните это. Может, когда-нибудь и вы сможете сострадать, а теперь я уйду, как подобает воину. — Иваныч сделал шаг назад и, не издав ни единого звука, рухнул в разверзшуюся под ногами пропасть.

Мы прошли не так уж и много, когда чей-то протяжный стон вывел меня из атмосферы созерцательности (я, несколько расслабившись, разглядывал красоту огромного, уходящего ввысь, дерева). Я замер. Шедший за мной Клементий ткнулся мне в спину, едва не свалив меня, любимого, в расползающуюся под ногами грязевую жижу.

— Слышали? — тихо спросил я у навалившихся сзади спутников.

— Чаго? — Клементий, поспешно отскочив в сторону, встал в боевую стойку и, вперив свой взгляд в окружающее пространство, прислушался. О, это уже не тот степенный отец — пастырь, то бишь святой батюшка, долго раскачивающийся (хотя и в то время большой святости я в нём не видел), прежде чем треснуть кого-нибудь крестом по голове. Теперь он стал скор и подвижен, "яки тигра уссурийская", и в руках у него не просто посох калики перехожего, а полновесная палица, под этот самый посох умельцами сокрытая. Мы замерли. Кроме стрекотания цикады вокруг не раздавалось ни звука, но я был уверен, что мне не показалось.

— Стойте здесь, я сейчас! — вытащив из ножен меч, я проворно спустился с каменного уступа на дно расстилающейся под нашими ногами расселины. Казалось, что стон шёл оттуда.

Дно этого каменного разлома оказалось на удивление широким, выложенным большими и мелкими округлыми камнями и камешками. Передо мной, а точнее под моими ногами находилось давно пересохшее русло горной речки. Практически интуитивно я повернулся влево и пошёл в сторону высящегося над руслом крутого обрыва, устланного усами-лианами тянущегося до самого верха растения, прозванного народом за его гибкие тёмные стебли "змеиным полозом". В самом низу, там, где ложе реки и обрыв, соединяясь, образовывали прямой угол, виднелась тёмная ниша, пробитая в породе миллионами тонн некогда текшей здесь водицы. В тени этой ниши я его и увидел. Он лежал, неестественно подогнув под себя ноги, правой рукой прижимая окровавленную, изломанную в нескольких местах левую. Лицо его было бледно, глаза закрыты, а на плотно сжатых губах застыла невыносимая мука.

— Эй, Вы живы? — мой вопрос был глуп, но я как-то должен был привлечь его внимание. Человек на земле не пошевелился. "Что делать"? — вопрос был скорее риторический и не требовал ответа. Человек был изранен и переломан так, что его не спасла бы ни одна скорая помощь. У меня не было даже обезболивающего, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить его муки. Но тут веки несчастного дрогнули.

— Человек? — обведя меня мутным взглядом, спросил он, и тут же силы покинули его. Незнакомец вновь провалился в тёмное небытиё беспамятства. Я ждал. Через пять минут, когда его веки вновь дрогнули, я поспешил ответить.

— Человек я, человек! Россич.

— Хорошо, — продребезжал его голос. — Нагнись ко мне, тяжело говорить… Нужно знать… нагнись…

Я, повинуясь его словам, нагнулся, приблизив ухо прямо к разбитым губам.