Принявший монету стражник посмотрел на своих, стоявших у ворот, товарищей.

— Никого! — быстро оглядевшись по сторонам, прошептал Алексий, державший одну из дверных створок. Стаж с монетой в руках понимающе кивнул и поспешно сунул монету за пазуху. Когда же на свет божий вновь появился его кулак, оказалось, что на его ладони лежит не двойной медный гривен, а простой, положенный за проезд четверик. Этот четверик и был представлен ничего не подозревающему писарчуку и с мальчишкой — разносчиком отправлен за кувшином зелёного пунша. Прочие денежки, укрытые от бдительного ока писаря, предназначались для вечернего винопития сразу же воспрявшей духом стражниковской троицы. Правда, надо было ещё отстегнуть долю десятнику, но ведь день ещё только начинался, и можно было надеяться на не менее приятное его окончание.

Несколькими минутами позже всё тот же самый путник пылил в направлении одинокой кузни, стоявшей на отшибе города. Около неё он остановился, оставил своего коня на попечении мальчишки, отиравшегося подле кузни, и пружинящей походкой направился вовнутрь.

Полог, прикрывающий вход в кузню, отдёрнулся, и в открывшемся проходе появилась фигура в широкополом плаще, накинутом поверх белой рубахи, заправленной в широкого покроя холщёвые брюки.

— Ты? Тогда здравствуй, — без особой радости поприветствовал вошедшего хозяин кузни, но в ответ не был удостоен даже холодного кивка.

— Пять ножей, таких как прежде делал, скуёшь мне, — вместо приветствия хрипло пробасил вошедший.

— Так куда тебе столько-то? — кузнец вздрогнул и удивлённо развёл руками. — Я тебе вон сколь их уже перековал. А коли ты их продаёшь — так ведь и прибылью делиться надо… — сказал кузнец, обиженный неучтивостью вошедшего, и тут же поняв, что сболтнул лишнее, прикусил язык.

— Много говорить стал, так много, что недолго и языка лишиться! — глаза заказчика блеснули холодом мёртвой стали. Кузнец хоть и был не робкого десятка, попятился и, быстро покрываясь бисеринками холодного пота, поспешил к разгорающемуся горну.

К исходу дня довольный заказчик отсыпал кузнецу условленную плату и удалился.

Отряд росского войска, возглавляемый самим генерал-воеводою, обогнув по широкой дуге суверенный Трёхмухинск, медленно втянулся в узкую горную котловину. Вот уже которые сутки они беспрестанно двигались, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдых измученным коням. Вести, полученные генералом с голубиной почтой, были безрадостными. Мысли хоть нет-нет да и окутывались дремой, всё одно возвращались к вынужденно покинувшему завоёванные позиции росскому войску.

Сотня сопровождения медленно втянулась в горную теснину. Высившиеся по обе стороны дороги скальные уступы, казавшись неприступными, поднимались на десятки метров. Высланный вперёд дозор, не заметив ничего необычного, выехал из каменного мешка, и старший дозора условно махнул рукой. "Всё тихо, никого".

Впрочем, Всеволод и сам видел, что в этом каменном сифоне с его голыми скалами не сможет укрыться ни один мало — мальки большой отряд. Увидев условный сигнал, он отпустил поводья и в прежней задумчивости поехал дальше.

— Ложись! — внезапно вскричал Лёнька и, натянув поводья, сдержал коня, прикрывая собой пребывающего в молчаливой грусти генерал-воеводу, и тут же тяжёлый блёкло-белый предмет, выскочив, словно из ниоткуда, со смачным хрустом ударил верного ординарца в правую половину груди. Брызнула кровь, Лёнька схватился руками за рукоять стилета и повалился с коня в придорожную лужу. Мгновенья понеслись с неимоверной скоростью. Воевода вскинул щит, пытаясь закрыться от невидимого врага, но было поздно. Холодная, тонкая сталь, пробив кольчугу, впилась в самое сердце. Тихо застонав, Всеволод уронил оружие и распластался на шее коня, громко храпевшего от ударившего в ноздри запаха крови.