Что касается оказанного мне приема, то его легко себе вообразить. Как же, родной брат Ирмы! Я вполне убедился в том, что ее положение в семье было именно таким, как она рассказывала. Госпожа Келлер встретила меня ласковой улыбкой. Господин Жан — крепким двойным рукопожатием. Как легко догадаться, большую роль здесь сыграло то, что я был французом.

— Господин Дельпьер, — сказал он, — моя мать и я рассчитываем, что вы проведете здесь весь ваш отпуск. Побыть с сестрой несколько недель не будет слишком, поскольку вы не видели ее тринадцать лет!

— Побыть не только с сестрой, но и с вашей матушкой и с вами, господин Жан, — ответил я. — Я помню все то добро, которое ваша семья сделала для нашей семьи и для Ирмы, это такое счастье, что вы приняли в ней участие!

Признаюсь, я заранее заготовил эти комплименты, чтобы не ударить в грязь лицом. Но это оказалось излишним. С такими славными людьми можно говорить все, что чувствуешь сердцем.

Глядя на хозяйку дома, я узнавал девические черты, запечатленные в моей памяти. Ее красота, казалось, совсем не изменилась с годами. Еще в пору юности лицо госпожи Келлер поражало своей серьезностью, и я снова увидел его почти таким же. Черные волосы местами поседели, зато глаза ничуть не утратили прежней живости. В них еще горел огонь, несмотря на слезы, пролитые из-за смерти мужа. Она была очень сдержанна. Госпожа Келлер умела слушать, поскольку не принадлежала к тем женщинам, что трещат как сороки или жужжат как мухи. Откровенно говоря, я таких болтушек не люблю. В ней же чувствовались наличие здравого смысла и привычка сначала думать, а потом уж говорить или действовать. В ней чувствовалось умение вести дела.

Кроме того, как я вскоре убедился, она редко выходила из дому. Не посещала соседей. Избегала новых знакомств. Ей было хорошо у себя. Вот это мне нравится в женщине. Я не жалую таких, что, словно бродячие музыканты, чувствуют себя хорошо только на улице.

Еще меня порадовало то, что госпожа Келлер, не пренебрегая немецкими обычаями, сохранила и некоторые наши, пикардийские, привычки. Так, внутреннее убранство ее комнат напоминало убранство домов в Сен-Софлье. Расстановка мебели, весь домашний уклад, кулинарные привычки — все совсем как в Пикардии, как это запечатлелось у меня в памяти.

В ту пору господину Жану исполнилось двадцать четыре года. Это был молодой человек выше среднего роста, брюнет с черными усами и темными глазами, почти карими. В этом немце совсем не было тевтонской грубости, напротив, он отличался изяществом манер. Его непосредственный, открытый нрав вызывал симпатии людей. Жан очень походил на мать. Как и она серьезный по натуре, сосредоточенный, он к тому же очаровывал любезностью и обходительностью. Молодой человек понравился мне, как только я увидел его. И если когда-нибудь ему понадобится преданный друг, то он найдет его в лице Наталиса Дельпьера!

Добавлю, что господин Жан владел нашим языком так, словно вырос у нас на родине. Знал ли он немецкий? Конечно, и очень хорошо. Но, по правде говоря, спрашивать у него об этом было бы излишне, — так же как я уже не помню у какой прусской королевы, которая разговаривала обычно только по-французски. Вдобавок он особо интересовался всем, что касалось Франции. Он любил наших соотечественников, искал встречи с ними, оказывал им помощь. Собирал все касавшиеся Франции новости и материалы, и они являлись излюбленной темой его разговора.

Впрочем, господин Жан принадлежал к классу промышленников и коммерсантов и, понятно, страдал от заносчивости чиновников и военных. Обычный удел всех начинающих деловых людей, которые не имеют связи непосредственно с правительством.

Какая жалость, что Жан Келлер был только наполовину, а не Целиком французом! Что вы хотите? Я, не впадая в умные рассуждения, говорю то, что чувствую. И если не особенно восторгаюсь немцами, так это потому, что близко столкнулся с ними во время службы в пограничных гарнизонах.