Стефан долго лежал без сна. Он так и не знал, как все обернулось с похоронами. И все время вспоминал отца. Наверное, я никогда его не прощу, подумал он, хоть он и умер. Он скрывал от меня свое лицо. Мой отец поклонялся злу.

Утром следующего дня Стефана доставили на машине на Фрёсён, к самому аэропорту. Без нескольких минут одиннадцать самолет с грохотом опустился на полосу Ландветтера. В зале прибытия он увидел Елену – и обрадовался чуть не до слез.

Через два дня, девятнадцатого ноября, сопровождаемый дождем со снегом, Стефан шел в больницу. Он был совершенно спокоен и уверен, что справится с болезнью.

Он выпил чашку кофе в кафетерии. На стуле лежали смятые вчерашние газеты. Первые страницы были заполнены репортажами из Херьедалена, сенсационными фактами о шведской секции всемирной нацистской организации. Приводилось высказывание шефа СЕПО – «у нас в руках шокирующие факты о чем‑то гораздо более глубинном и опасном, чем скинхеды, с которыми мы до сих пор связывали опасность фашизма».

Он отложил газеты. Было десять минут девятого.

Он поднялся и пошел в отделение, где его уже ждали.

Он вспомнил Фернандо Херейру. Его до сих пор не поймали.

В глубине души Стефан ничего так не желал, чтобы Херейра сумел вернуться к себе в Буэнос‑Айрес и там мог в покое и умиротворении курить свои французские сигареты.

Свое преступление он давно искупил.

Эпилог

Инвернесс

Апрель 2000

В воскресенье девятого апреля Стефан заехал за Еленой. По дороге от Аллегатан к Норрбю он заметил, что напевает себе под нос – он не мог вспомнить, когда это с ним случалось в последний раз. Не сразу он вспомнил и мотив – что‑то такое давным‑давно забытое, соображал он, ведя машину по пустому утреннему городу. Потом из памяти выплыло, что этот мотив когда‑то наигрывал отец на своем банджо. «Билл‑стрит блюз». Отец говорил, что Билл‑стрит – название улицы, может быть, такая улица есть и во многих североамериканских городах, но что она есть в Мемфисе – это точно.

Я помню его музыку, подумал Стефан. Но образ отца, его лицо, его безумные идеалы уже успели вновь стушеваться в памяти, ускользнуть в темноту. Он вернулся ненадолго из мира теней, чтобы поведать мне, кем он был. Но теперь он снова там. Теперь единственное, что меня с ним связывает, – навечно застрявшие в памяти фрагменты мелодий. И может быть, эти мелодии в какой‑то степени оправдывают его в моих глазах. Потому что негры, их музыка, их уклад жизни для нацистов были олицетворением варварства. Негры стояли гораздо ниже белой расы в их иерархии человечества. Несмотря на то что черный спортсмен Джесси Оуэн был несомненным героем Олимпиады тридцать шестого года в Берлине, Гитлер отказался пожать ему руку. Но отец любил музыку черных, любил блюзы. И не скрывал этого. Здесь была его слабинка, трещина в выстроенной им самим стене ненависти и презрения к людям другого сорта. Не знаю и никогда не узнаю, прав ли я. Но мне хочется, чтобы это было так.

Елена уже ждала его у подъезда. По дороге в Ландветтер они затеяли шутливый спор, кто из них больше рад этому путешествию – Елена, почти никогда не выезжавшая из Буроса, или Стефан, после разговора с врачом всерьез поверивший в свое выздоровление, – по словам врача, один курс лучевой терапии с последующей успешной операцией дал очень хорошие результаты. Вопрос, кто больше рад, так и остался без ответа. Впрочем, это была просто игра.

Они вылетели рейсом 7.35 на Лондон, аэропорт Гэтвик. Когда самолет круто взмыл в воздух и взял курс на море севернее Кунгсбакки, Елена схватила Стефана за руку – она боялась летать.