Юльке все, похоже, было как с гуся вода, она явно замышляла какую-то очередную пакость. А Юра, хотя и не совсем лапоть деревенский, но, что греха таить, во многом маменькин сынок, не способен был ни к стратегическому, ни к тактическому планированию безобразий. Поэтому его изумляла, пугала и захватывала масштабность непонарошечной Юлькиной партизанской войнушки, начавшейся, видимо, не сегодня и не вчера по причинам неведомым и, как подозревал Юра, совершенно пустяшным. И еще понял он, что нужен Юльке-победительнице не только как союзник, не просто как исполнитель (и зачастую исполнитель невольный) ее наглых планов, но – и это, товарищи, главное – как восторженный свидетель ее побед. Потому что свидетельствовать и восторгаться было больше некому, победы-то, честно говоря, были таковы, что не похвастаешься в широком кругу, победы-то были достойны никак не поощрения, а, напротив, сурового наказания.

И Юре очень не понравилась эта самая Юлькина полька-бабочка и фальшивый тоненький голосок, поскольку он, может быть, не слишком отчетливо, но сознавал, что более всего обидно не предательство союзника, не отказ исполнителя, а нежелание свидетеля, нежелание единственного зрителя, милостиво допущенного в Юлькин театр, выражать свой восторг и восхищение. Нежелание, выраженное, между прочим, не в первый уже раз. Но Юра был слишком утомлен этим нелучшим днем своей жизни, чтобы размышлять на ночь глядя о последствиях своего отказа. А последствия не заставили себя долго ждать.

– Пылища – не продохнуть в доме! Ковер не ковер, а мышиное гнездо! Грязь! Натоптано! – чеканила Елена Львовна. – Вы дармоедка, Евгения! Я вам плачу не за то, чтобы вы на свидания бегали! Уволю, если сегодня к вечеру дом по-прежнему будет похож не на дом, а на… а на…

– А на конюшню, – невинным голоском подсказала Юлька.

– А на конюшню, – подтвердила Елена Львовна, подхватила под руку Ирину Владимировну, и дамы отбыли. А Евгения Павловна, злая и красная, отправилась в чулан в поисках каустика, весьма едкой дряни, единственного признаваемого ею моющего средства, которое она добывала через каких-то своих знакомых, работающих на заводе. Юлька чистыми, невинными глазами смотрела ей вслед.

– Где банка? Где банка? – доносилось приглушенное ворчание Евгении, возившейся сначала в чулане, а потом шарившей по углам на кухне. – И кто бы помог работающей женщине?

Юра внял, конечно же, призыву, а Юлька тихонько подсказала:

– Посмотри в чулане на верхней полке. Такая банка темная, из коричневого стекла. Внутри кристаллики.

Юра банку нашел легко, вручил Евгении, та сыпанула от души в ведро с водой и принялась гонять воду по полу шваброй.

– Оттого у нас и скрипят полы, – сообщила Юлька, – высыхая, встают дыбом от Евгеньиного мытья. Пошли, Юрка, в рощу. Можно и бутербродов с собой взять, и огурцов тоже.

После пикника, где было съедено немалое количество бутербродов, печенья и конфет, возвращались к обеду скорее по привычке, отметиться. Так думал Юра, не замечая азартного блеска Юлькиных подлых глазенок. И прямо у порога на него напустилась Евгения:

– Это ты что же мне подсунул, негодный?! Это ты взорвать меня хотел, преступник?! Змей подколодный! Таких бандитов поискать – не сыщешь! С глаз моих вон! Нету вам обеда и не будет! Корми бандитов! Все матери скажу, как приедет, и покрывать не стану!

– Евгения Павловна… – недоуменно пялился Юра. – Евгения Павловна, что случилось?

Но Евгения только махнула рукой, развернулась и пошла в дом. Пошла, громко повизгивая, потому что почти каждый ее шаг сопровождался хлопком, подобным тихому выстрелу: пах-пах, шла Евгения, пах-пах-пах!

А Юлька веселилась вовсю, Юлька прямо-таки расцвела на глазах, стала необыкновенной – чертовской – красавицей.