Есть вариант занять накануне, а вернуть в долларах. Так и сделаю. Но прежде отдам, что занял…

Каюк заверещал, вскочил, замахав руками — я чуть не перевернул ведерко с ягодами. Бабушка схватилась за сердце и воскликнула:

— Сдурел? Так и до инфаркта доведешь.

Юрка бестолково улыбнулся и покраснел, устыдившись слабости.

— Саранча. — Он сплюнул. — Здоровенная. Но ващет я их не боюсь! Просто не думал, что…

Дабы доказать собственное бесстрашие, он полез ловить саранчу. Та не далась, выпорхнула и улетела на черешню.

— Не боюсь! — повторил он и полез на дерево — покарать вероломного инсекта.

— Да верим, — успокоил я его, — сам бы заорал, когда так внезапно, да в морду.

Он уселся и заработал руками. Я смотрел на них с бабушкой — как они сидят, как движутся их локти, и понял, что напоминает процесс.

— Знаете, что вы делаете? — спросил я. — Доите кусты.

Каюк заржал и повалился на петрушку. Бабушка просто улыбнулась, и тут с дороги донесся хриплый бас:

— Эльза Марковна! Э-эй, теть Эльза!

Бабушка выругалась и пальцем указала в сторону источника звука.

— Вот он, Каналья. Деньги пропил, скотина полоумная.

— Автомеханик? — сделал стойку я.

Она не ответила, устремилась к калитке через весь огород, как боеголовка — к цели.

— Хана Каналье, — констатировал Каюк.

— Прослежу, чтобы Каналья выжил. Пригодится. — Я зашагал к ней, оставив Юрку доить куст в одиночестве.

Бабушку скрыла стена дома, за который она свернула. Донеслось сперва бормотание, потом — бабушкин командирский голос:

— Проваливай! Нет у меня ничего.

— Бу-бу-бу, бу-бу-бу.

— Ты когда обещал отдать? С февраля жду. Вот отдашь — приходи.

Я выглянул из-за дома. Над забором высился домовенок Кузя сорок лет спустя: косматый, круглолицый, то ли чумазый, то ли черный от суррогатного пойла.

— Теть Эльза, — взмолился он, подергал замызганную майку. — Трубы горят, не губите! Может, что починить надо, а? Вскопать?

— Проваливай, скотина!

Напряженная поза бабушки не предвещала ничего хорошего.

— Ба. — Она обернулась, а я кивнул на гараж.

— Некогда сейчас этим заниматься.

Каналья смолк, думая, что мы разговариваем о своем, а не решаем его судьбу.

— Так вечером пусть, — продолжил я.

— Эльза Марковна! Ну пятьдесят граммов! Ну тридцать! — Он сложил огромные лапища в молитве.

Бабушка посмотрела на меня, на него, на стену гаража.

— Тридцать! — жалобно канючил Каналья.

— До чего себя довел, тьфу! — офицер-афганец! — пробормотала она, направляясь в летнюю кухню за стопкой самогона.

— Мать со стыда сгорела, совесть пропил, мозги пропил, — доносилось уже оттуда.

Вышла бабушка со стопкой, папиросой и трубкой. Прежде чем отдать самогон, она спросила:

— Инструменты хоть не пропил?

От предвкушения Каналья аж извертелся весь. Он смотрел на рюмку, и всей душой, всем сердцем стремился в нее, как мушка дрозофила — к браге.

— Обижаешь, мать! Это святое!

— Приходи в полседьмого, — приняла решение она, — посмотришь Колину машину.