Мне опять вспомнился Ян и кошаки, которых он свежевал и сдавал узбекам, и я сказал:

— Уж потерпи до квартиры. Давай мы не будем есть пирожок, чтобы собрать котенка?

Дома мы с дедом пообедали и рванули покупать кофе, оставив детей отдыхать, после чего вечером отправились на ВДНХ, и уже у центрального входа я пожалел, что согласился поехать с ними. Площадь между памятником Ленину и центральным входом была огорожена покрышками, и в загоне гоняли дети на карах. С обеих сторон выстроились разнокалиберные ларьки со снедью. Везде не то чтобы грязь — неухоженность с налетом разрухи, не ампирный лоск — колхозная аляповатость.

Дальше — больше. Павильоны превратили в магазины, где торговали всякой хренью, и они медленно приходили в упадок: желтели, покрывались потеками, отваливалась лепнина.

Фонтаны, слава богу, работали, мы сфотографировались на фоне «Дружбы народов» и у «Каменного цветка», потом я таки выпросил фото напротив павильона «Космос», чтобы и ракета влезла.

— Там же космические корабли! — воскликнул Боря. — Давай посмотрим!

Дед виновато глянул на сооружение и вздохнул:

— Боюсь, там больше ничего нет.

Я посмотрел на фотографию, где мы такие счастливые и беззаботные и увидел на заднем фоне такую же счастливую семейную пару, волокущую телевизор в коробке.

— Ну что-то же должно там быть, — поддержала брата Наташка, и мы пошли.

Дед оказался прав. Все, что осталось — огромный портрет Юрия Гагарина на круглом панно, стыдливо прикрытый полупрозрачной белой тканью, будто зеркало в доме покойника, стыдливо — потому что зеркала завешивал тот, кто нанял киллера. А внизу, под купольным потолком, оборудовали магазин бытовой техники. «Краски вашей мечты!» — алели на вывеске буквы из рекламы торговой марки «Тошиба».

Везде инфляция. Мечта, вон, тоже девальвировала, была — о звездах, стала — о погремушках. Или, чего кривить душой, и не было никогда мечты? Всегда нам нравилось булькать в собственном дерьме, а космос, жизнь вечная — просто красивые лозунги, набедренная повязка, прикрывающая гениталии?

— Я читал, что тут были скафандры, модели кораблей, — обиженно пробормотал Боря.

— Юра, мы все прогуляли, — процитировал я пока еще не написанную песню. — Пойдем отсюда.

— Какой Юра? — спросил брат.

— Этот. — Я кивнул на завешанный портрет. — Гагарин.

После было катание на «центрифуге» и американских горках, экстрим и веселый Наташкин визг. Дед не скупился спонсировать удовольствия, и ощущение, что сходил на кладбище, у меня сгладилось.

Пусть в это пока слабо верится, и надежды нет, но все вернется, и ВДНХ заживет новой жизнью.

Домой было решено ехать завтра, шестнадцатого июля. К торговле дед вернется семнадцатого, а двадцать пятого приедет к нам.

Утром шестнадцатого мы поехали в Третьяковку. Борис предвкушал и бил копытом, Наташке было не особо интересно, но она согласилась составить нам компанию. И каково же было наше удивление, когда уже на месте выяснилось, что она закрыта на реконструкцию!

У Борьки аж слезы на глаза навернулись, но дед компенсировал его расстройство тем, что купил ему холсты и масляные краски, и вот брат снова носится восторженным щенком. Ни на балет, ни в театр сестра не попала, потому что все сеансы вечером, но вовсе не расстроилась. Она была счастлива — столько шмоток! Да она самая модная девчонка на Красной площади! Вон, как смотрят японцы с фотоаппаратами! А в нашем поселке так и вовсе ей не найдется равных, и Лялина будет уделана.

Но все хорошее рано или поздно заканчивается, и вот мы идем по вокзалу, навьюченные пакетами.