— Завали хлебало, — прошипел я на понятном им языке и шагнул к нему. — Во-первых, за вами должок. Объяснять, за что спросить хочу?

— Ты? — скривился Чума и еще раз сплюнул. — С хера ли с меня спрашивает всякое лошье…

Я встретился взглядом с Ильей, скосил глаза на Барика, и сразу — два шага вперед, два прямых удара Чуме в живот — разинув рот, он схватился за «солнышко». Илья сцепился с Бариком и уже валял его по земле, а Рам подсечкой повалил Пляма, который особо не сопротивлялся, понимая, что силы неравны, и чем больше он будет рыпаться, тем сильнее наваляют.

— Это за лошье, — сказал я.

Чума, все еще корчась, шагнул вперед, пытаясь ударить меня в лицо, но я выставил блок и отбросил его топчущим.

— Будем считать, за лошье ты ответил. Теперь ответишь за пыль в глаза.

Я попытался ударить его в челюсть, но Чума закрылся. Тогда я пробил его печень и двинул ему в глаз. Чума повалился набок.

Лежал он неподвижно, притворяясь ветошью и думая, что его будут охаживать ногами — он с приятелями так и поступил бы, но мы — не они. Сообразив, что избиение отменяется, Чума приоткрыл целый глаз и покосился на меня.

— Лежачих не бьем, — успокоил его я. — Вставай, побазарим. Все вставайте.

Гопники поднялись, ожидая унижений. Барик был весь в репьях, пыли, его светлая рубашка — в зеленых разводах раздавленной травы, но он не унимался, так и норовил броситься в бой.

Чума вскинул подбородок:

— Валяй.

— Итак, за пыль в глаза ты тоже ответил. Последний должок — бой один на один. Или засчитываем тебе техническое поражение и расходимся?

— Я буду драться, — хрипнул Чума и подбородком указал на грунтовку, тянущуюся вдоль виноградников — ту самую, где я учил парней ездить на мопеде.

Этих парней можно назвать кем угодно: отбросами, дебилами, мусором, но только не трусами. Тем они и берут — нахрапом и уверенностью во вседозволенности. Даже учителя перед ними пасуют, кроме дрэка. Да, он псих и самодур, гнобит учителей и чемоданом поперек хребтины может ударить хулигана, но надо отдать ему должное, обязанности свои выполняет и дисциплину худо-бедно держит, не побоялся вмешаться в ту нашу разборку.

Молча мы всей процессией направились к грунтовке. Я поглядывал на Чуму и думал, что это не мазохизм и не тупое упорство. В его извращенном кодексе чести не зазорно получить от сильного противника, сдаться — вот где позор!

На дороге я остановился, Чума замер напротив. Наблюдатели окружили нас.

— Деремся на счет три, — объявил Илья. — Раз, два, три!

Я встал в боксерскую стойку, Чума тоже; как и в прошлый раз, мы двинулись по кругу. Я давно мог бы ринуться на Чуму и втоптать его в пыль. Так хотелось порвать его у всех на глазах! Чтобы слюни, сопли, кровища в стороны! Он заслужил. Заведется в классе одно такое говно, и, если некому его поставить на место, в говно превращается весь коллектив. Как это называется? Отрицательный лидер.

Но сейчас я понимал, что теперь он намного слабее меня и морально, и физически, а в избиении слабого нет радости. У него впалая грудная клетка и дистрофичные руки, черная кожа и пеньки зубов. Он подволакивает ногу. Как-то стремно такого противником считать, и вызывает он гадливость, а не ненависть.

Чума нашел смелость атаковать первым. Я закрылся, зато открылся он и получил в морду. Отпрыгнул, двигая челюстью, и снова атаковал, теперь уже осторожно. Но его техники было недостаточно, а мое тело будто бы впитало рефлексы взрослого меня. Когда он ударил правой, я достал его апперкотом. Чума поднял вторую руку и получил боковой в голову. Покачнулся, тряся башкой.

Я снова повалил его топчущим, но он, шатаясь, как зомби, опять двинулся на меня.