— Значит, сбор, — констатировал я и вдруг кое-что вспомнил: — Нет! Ты, если хочешь, иди домой, мне надо за мопедом.

Чего я не ожидал — того, что наша классная так озадачится произошедшим и будет дежурить под дверью реанимации вместе с бабушкой и мамой Инны. Вот и сейчас ходит, меряет шагами коридор — ждет, наверное, когда Инна очнется.

Подберезные, поглядывающие искоса, меня настораживали. Особенно — бабушка, которая чуть горло мне не перегрызла в кабинете директора. Потому я тянул время, ждал, когда они перестанут блокировать лестничную клетку и лифт, и я смогу улизнуть. Однако зловредная бабка будто специально меня подстерегала, вроде и не смотрела в открытую, но я точно знал: пасет.

Все-таки я чувствовал вину перед этими людьми, и было стремно выслушивать их душевные излияния или обвинения. Но время шло, Илья начинал нервничать, а бабка все не уходила от лестницы. Хуже того, Елена Ивановна поговорила с мамой Инны и нажала кнопку лифта, собираясь ехать домой. Ну все, сейчас или никогда. Не хотелось мне применять силу против старушки, но, если бросится и начнет глаза выцарапывать, придется. А так, в присутствии учительницы, может, не рискнет.

Я встал за спиной Еленочки, рассчитывая войти с ней в одну кабину, но кто-то схватил за руку — я чуть на месте не подпрыгнул, а когда обернулся, обнаружил себя в цепких лапах Валентины Марковны. Ничего не стоило освободиться из захвата, но, посмотрев в глаза старушки, я не прочел там ненависти.

— Павел, можно тебя на пару слов? — проговорила она примирительно, обратилась к Илье. — Парень, я хочу побеседовать с твоим другом с глазу на глаз. Отпустишь его на две минуты?

Илья посмотрел на меня — что делать, мол? — на нее, снова на меня. Я кивнул, и он шагнул в лифт, который сразу же закрыл створки и поехал вниз.

Валентина Марковна разжала узловатые пальцы, выпуская меня, зыркнула на дочь — мать Инны тотчас исчезла, и стало ясно, кто главный в этой семье.

Мы с Валентиной Марковной играли в гляделки, и я ожидал чего угодно. Изучал морщинистое, как урючина, лицо и понимал, что бабушка Инны совсем старенькая, ей явно больше семидесяти, как бы не восемьдесят.

— Жаль, что наша Инна тебе не приглянулась, хороший ты парень.

Я чуть глаза не потерял от удивления. Опомниться мне старушка не дала, сказала:

— Время сейчас страшное, темное. Страшнее, чем когда была война, тогда хоть понятно: это враг, это свой. Теперь поди разберись, кто враг. — Она помолчала немного и продолжила: — Было мне шестнадцать, любила я парня, открылась ему… Спасибо, что поступил с нашей девочкой порядочно: не испортил то, что самому не надобно.

Меня от неловкости парализовало. Чего угодно ожидал — но не откровений этой пожилой и, безусловно, мудрой женщины.

— А подруга из-за мужика повесилась. Так он сделал вид, что ничего не знает и вообще ни при чем. Жил и в ус не дул, дерьмо овечье! А ты искал Инну, помогал.

Аж в горле заскребло, так я расчувствовался.

— Спасибо тебе еще и за то, что не стал рассказывать про предсмертную записку. Поди Инне самой стыдно будет, когда в себя придет. А очнется, тогда и решим, что говорить всем. И ты пока молчи.

— А про таблетки? — вспомнил я. ­— Учительница знает же. В школе секретарша всем сказала.

— Это плохо. — Валентина Марковна потерла лоб, лихорадочно думая, как спасти репутацию внучки. — Скажем, перепутала клофелин и таблетки от аллергии, они рядом лежали.

— Так пойдет, — кивнул я. — Вам спасибо за… житейскую мудрость. Я очень рад, что все обошлось, и надеюсь, что Инна одумается. Ну какая может быть любовь, когда нам учиться надо?

— Любовь не спрашивает, — вздохнула старушка. — Но Инну я очень хорошо понимаю.