Только я углубился в чтение, как позади меня заговорили тетки. Одна челночила и забила сумками весь багажник — наверное, за деньги, как и я, вторая была обычной пассажиркой.

Шепот перерос в связную разборчивую речь:

— Ездит, конечно. От рынка по пятницам. Звонишь, записываешься — тебя ждут. И автобус, и пара «Рафиков».

Её собеседница что-то прошелестела едва различимо. Челночиха продолжила:

— «Рафик» берет четверых-пятерых, двадцать тысяч с человека.

Возмущенный шепот.

— Ну, дорого, да. Но ведь еще груз. И внутри сумки, и на багажнике. Ну, наверху. И быстрее автобуса идет. Чего не езжу? Так бандюки пасут автобус… А с «Рафиком» вообще беда. Как-то я должна была поехать на Черкизон, да заболела. Уступила место Люське, ей как раз надо, у нее товар кончился. Так на них в дороге напали.

Снова возмущенный шепот.

— Да кошмар вообще! Две девятки с грязными номерами заперли «Рафик», к обочине прижали. Из машин вывалились здоровые лбы с оружием, выгнали четверых пассажиров и водителя, поставили спиной к машине, обыскали, все забрали… Как-как… Деньги не в сумках, деньги — на себе, на теле. С Люськи лифчик сорвали, хорошо не изнасиловали… Ой, да какие менты, они все заодно. Суки менты. Тьфу!

Собеседница забормотала, требуя подробностей: сколько налетчиков, сколько пассажиров, почему без оружия.

— Да откуда его взять? — возмутилась торговка. — Бабы одни и водила — пенсионер… Нет, не разбили машину — зачем? Они на «Рафике» развернулись и домой поехали. Так-то. На рейсовые автобусы редко нападают. Пусть медленнее и от рынка далеко, зато ничего не отнимут.

Автобус ехал относительно тихо, не вонял, в отличие от шумного семейства, устроившего пир на задних сиденьях. Пировали они копченой колбасой, и вскоре все пассажиры ею пропахли.

В будущем появятся таблички, запрещающие есть в салонах, сейчас их нет.

От нечего делать я углубился в чтение «Хроник Амбера» — взрослый я ни разу их не перечитывал, но лягушку запомнил, я-настоящий должен был прочитать этот цикл в пятнадцать лет. Интересно, как прошлое, которое на самом деле будущее, наложится на еще не свершившееся?

Прочитал я всего ничего, и пришло время сна, выключили свет в салоне. Но поспать не получилось из-за остановок: то ребенок обделался, и встали посреди трассы, потом — плановая остановка в Воронеже.

У меня нынешнего нет опыта междугородних переездов на автобусе, соответственно, не было впечатлений. Одно я знал точно: ничего нельзя оставлять в салоне, утащат, и соседи не заметят. Или они первые и потащат.

Потому икону, лампу Аладдина я положил поверх кофе и поволок тяжелую сумку к выходу, переступая через чужие вещи. Надо было сходить в туалет.

Вот парадокс: пройдет двадцать лет, и можно будет спокойно оставлять такие вещи в салоне, никто на них не позарится. Куда денется масса людей, способных стащить то, что плохо лежит? Вряд ли вымрут, да и не пересажаешь всех. Изменятся правила, и они наденут маски благочестия? Станут чтить законы, потому что они будут работать хотя бы на бытовом уровне?

Но стоит случиться очередное катастрофе, и под этой маской проступит звериный оскал.

На вокзале автобус атаковали продавцы пирожков горячих. И не спится же им! Пропущенный автобус — потерянная выручка. Среди взрослых женщин, худеньких и дородных, высоких и маленьких, особенно выделялась черноглазая девочка лет тринадцати, тонкая, как тростинка. Она продавала трубочки со сгущенкой, которые, наверное, делала сама.

На вокзале. В полпятого утра! А ведь завтра ей в школу. Молодец, не пошла бродяжничать и побираться, хоть так, но работает.

В отличие от более поздних времен, когда вокзалы приберут к рукам группировки и станут продавать свой товар или брать мзду, сейчас тут были люди, которые готовили и продавали сами и тем жили.