* * *

Когда тем же вечером я постучался в их дверь, было уже около девяти. Муж после некоторой заминки жестом приглашает меня войти. Я напоминаю ему о нашей предыдущей встрече и объясняю, что произошло. Он кивает — отчасти вежливо, но скорее настороженно. Особенно его тревожит, не привел ли я за собой хвост.

В ответ на мои слова — «Мне так не показалось» — он делает гримасу, которая означает: «Мало ли что вам кажется!» Тут в разговор вступает его жена Даниель — куда более приветливая:

— Не нужно паниковать. Все будет хорошо. Полагаю, вы еще не ужинали…

За столом их оказалось трое. Мои хозяева и молодая девушка.

Она представляется. Какое-то сложное имя, произнесенное невнятно. Очевидно, это ее боевая кличка. Я представляюсь в свою очередь: «Баку».

— Баку… какое красивое имя, — говорит наша хозяйка.

— Его выбрал мой дед. Это уменьшительное от слова, которое означает «будущее». Он был убежден, что, постоянно повторяя это имя, сумеет улестить Провидение и убедить его даровать мне самое прекрасное будущее.

— Вы хотите сказать, что это ваше настоящее имя? — с изумлением спрашивает гостья.

— Нет, имя фальшивое, а история правдивая.

Все трое в течение нескольких секунд пристально смотрят на меня… затем мы дружно расхохотались. После чего гостья сказала:

— Я уже забыла, когда смеялась в последний раз.

Говоря это, она все еще смеялась, но наши хозяева внезапно смеяться перестали.

До конца ужина беседа крутилась вокруг главного события тех дней — битвы за Севастополь и заявления Берлина о том, что сопротивление русских полностью подавлено. Хозяева дружно уверяли, что, несмотря на победные реляции немцев, прорыв на Восточном фронте, совпадающий по времени со вступлением в войну Соединенных Штатов, произойдет очень скоро и все наши надежды осуществятся. Как мне показалось, оба они, судя по некоторым их репликам, симпатизировали коммунистам. Это меня несколько удивило, ведь наш общий друг Бертран был голлистом-католиком и о коммунистах всегда отзывался с легким неодобрением.

Как только ужин кончился, Эдуард ушел в свою комнату. Даниель показала мне комнату, где я должен был лечь спать: на кровати уже лежала пижама, принадлежавшая ее мужу, и чистое полотенце. Затем она предложила нам — мне и гостье — выпить по рюмочке коньяка в гостиной.

Эта молодая особа меня заинтриговала. Она была скорее маленького роста, с очень черными, коротко стриженными волосами, глаза у нее были светло-зеленые, и она их закрывала каждый раз, когда улыбалась, — само лицо молодое и гладкое, но вокруг глаз, именно тогда, когда они закрывались, расходились лучиками морщинки, словно это были два солнца. Я старался не разглядывать ее все время, но мне было нелегко смотреть в другую сторону. Взор мой без конца скользил от ее глаз к волосам, от волос к глазам. Такая от нее исходила доброта — в сочетании с уверенностью.

По-французски она говорила правильно, но с акцентом еще более выраженным, чем у меня, и происхождение его я никак не мог определить. Мне хотелось спросить у нее, кто она, откуда приехала и почему находится здесь, в этой лионской квартире… Но вопросы такого рода в нашем положении нельзя было задавать. Мы говорили о военных событиях, о переменах в общественном мнении, о духе сопротивления, о некоторых блестящих операциях, а в том, что имело отношение к нам самим, ограничивались лишь боевыми кличками. И попытками угадать, по словам или по акценту, откуда мы родом. Страну, область, социальный статус, круг общения.

В разговоре нашем мы дошли до сражений в Африке и совсем свежих новостей относительно намерений Муссолини с триумфом войти в Египет. Тут хозяйка, которая уже давно позевывала, в свою очередь ушла к себе.