– Ну вот, а ты говорил, что война продлится недолго… – вздыхала Полина.

– Бойся Бога! Два месяца – это время маленький!

– Не бойся, а «побойся». Это раз. И, кстати, чтобы все на свете осточертело, двух месяцев вполне достаточно. Это два.

– Пессимизм – нельзя. Пессимизм – вонять! – парировал Эстерсон.

– И чем же он вонять? – изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, спрашивала Полина.

– Вонять козлиный дерьмо!

Да-да, как и опасался Эстерсон, у электронного переводчика «Сигурд», стараниями которого он коммуницировал с Полиной с первого дня их знакомства, сдохли батарейки. Пришлось Эстерсону учить русский. В свою очередь, снизойти к шведскому Полина отказалась наотрез, сославшись на роковое отсутствие способностей к языкам, а на самом деле – из лени.

К середине марта Эстерсон изрядно продвинулся в этом трудном деле. Хотя и не настолько, чтобы читать в оригинале Набокова или Фета. Впрочем, на то, чтобы в шутку препираться с Полиной, его словарного запаса вполне хватало.

Уроки русского сильно скрашивали жизнь обоим. Полина поминутно взрывалась хохотом, умиляясь каждому выверту в артикуляции инженера. А Эстерсон получал невероятное удовольствие, прислушиваясь к скрипу своих заржавленных мозгов, просчитывающих головоломные спряжения русских глаголов.

Трагикомизм положения состоял еще и в том, что уроки русского осуществлялись через немецкий, который был единственным общим языком для Эстерсона и Полины. Оба знали немецкий посредственно, у обоих он ассоциировался со средней школой, а значит – с зевотой и розгами.

Но выхода не было. Ведь если русское слово «дерево» можно было объяснить ученику и не зная немецкого эквивалента, просто указав на ближайшую пурику, то вот с абстрактными понятиями вроде «красота» или «благочестие» было сложнее…

Лишь одно в уроках русского печалило Эстерсона. А именно то, что ими нельзя заполнить весь день.

Уже на третий час инженер начинал засекаться, путать слова и, как выражалась Полина, «тупить». А Полина, надорвав от смеха живот, чувствовала усталость и отправлялась «полежать». В такие минуты Эстерсон старался не думать о том, как сильно Полина ослабела, исхудала и осунулась.

Впрочем, кто угодно осунулся бы с таким рационом.

Консервированные ананасы и фасоль с мясом – их Эстерсон и Полина прихватили во время своего поспешного бегства с биостанции «Лазурный берег» – были уже месяц как съедены.

От пурики – плодов тех самых опуров, что в изобилии росли поблизости от их землянки – Полину и Эстерсона нефигурально тошнило. А пирамидозуб, которого Эстерсон с энтузиазмом таскал на удочку еще совсем недавно, как назло перестал ловиться. Ну просто совсем. Словно бы вымер.

– И что тут удивительного? К концу зимы они уходят на север, у них период спаривания, – пояснила Полина, в силу своей профессии сведущая в повадках всякой морской твари.

– Надо было отложить, – мрачно отвечал Эстерсон.

– Что отложить?

– Спаривание.

– Такие вещи умеют «откладывать» только хомо сапиенсы.

Исчезновение пирамидозубов из прибрежных вод было в глазах Эстерсона особенно подлым ударом судьбы.