Исчезновение пирамидозубов из прибрежных вод было в глазах Эстерсона особенно подлым ударом судьбы. Ведь они являлись единственным продуктом питания (кроме галет – но они выдавались теперь по две штуки на день!), который Полина, оказавшаяся чрезвычайно разборчивой, ела с удовольствием.

На какие только ухищрения Эстерсон ни шел, чтобы накормить свою подругу! Однажды на самой дальней оконечности полуострова ему посчастливилось найти куст с подвяленными солнцем, суховатыми ягодами круш. Терпким, чуть горьковатым вареньем из этих ягод, отдаленно напоминавших вишни, были забиты все кладовые биостанции. Ободрав руки о шипастые ветви, Эстерсон все же набрал полные карманы ягод и с видом победителя явился к Полине. Однако та есть круш наотрез отказалась.

– Терпеть не могу кислятину!

– Но они спелые!

– Все равно не буду! Вот если бы с сахаром…

– А я буду! – отвечал Эстерсон, жизнерадостно давясь своей добычей. Хотя астроботаник была права – ягоды были не слаще барбариса, – он надеялся, что его пример Полину воодушевит. – Очень, очень вкусный!

– Тебе и змеи вкусные, – фыркала Полина и, мученически вздыхая, добавляла: – Вот сейчас бы картошечки вареной… С укропом… Ее как раз выкапывать пора… А эти клоны уродские небось и выкопать не догадаются…

В таких случаях Эстерсон обычно умолкал и отходил подальше. Ему было неловко. В отличие от Полины он похудел совсем чуть-чуть. Может быть, килограмма на два. Как ни странно, зверский голод, который сопровождал его с первых часов на Лавовом полуострове, он научился с горем пополам утолять.

Помимо пурики, инженер с удовольствием поедал гусениц местной красавицы бабочки (крылья белые, испод – перламутровый), упитанных, неповоротливых змей (правда, предварительно их проварив), ягоды круш, а также неоперившихся птенцов – выпадышей из неряшливых высоких гнезд птицы, чем-то похожей на удода.

Птенцов этого фелицианского как-бы-удода Эстерсон держал за главный лесной деликатес. Нанижешь на прут пять-шесть выпотрошенных тушек, поджаришь над костром – и готов отменный, нежный шашлык!

Эстерсон знал: если ночью дует сильный северный ветер (а таких ночей было немало), с утра можно смело отправляться за свежей, розовенькой, беспомощно трепыхающейся в траве добычей. Но главное – никого не надо убивать. Почти не надо.

Но Полина от птенцового шашлыка отказывалась наотрез.

– Когда мне будет совсем невмоготу, я пойду на биостанцию и сдамся клонам. Пусть отправляют меня в свой проклятый концлагерь. А покуда у меня есть силы, я эту гадость есть не буду!

– Ну Полина…

– Никаких «ну»! Как говаривал мой муж Андрей, «у каждой шлюхи есть свои принципы»!

Эстерсон пристыженно опускал голову. В такие минуты он чувствовал себя чем-то средним между людоедом и пожирателем падали. Он стеснялся своей невесть откуда взявшейся неприхотливости.

И все же исключать птенцов из меню Эстерсон не собирался – ему очень не хотелось в лагерь для интернированных лиц. Все, что он мог сделать, – это регулярно отдавать свою порцию галет Полине.

Впрочем, нет. Было и еще кое-что. Однажды Эстерсон совершил настоящий подвиг – предпринял вылазку за картошкой.

Безлунной ночью, когда Полина сладко спала, зарывшись головой в подушку, он самостоятельно забрался в скаф и доплыл до биостанции. Там, по-кошачьи таясь, он выбрался из воды и проник в огород, который во дни мира пестовала тогда еще одинокая Полина.

На биостанции – как выяснили Эстерсон с Полиной посредством наблюдений в бинокль – теперь размещался дозор из нескольких солдат. Чем конкретно дозор занимался, сказать было трудно. Но в том, что солдаты там присутствуют, – сомневаться не приходилось.