«Совсем из ума мужлан выжил, – стонала душа карабкающегося наверх полковника. – Это он специально, специально, чтобы меня помучить, на дерево влез. Вон же, всего в двадцати шагах смотровая вышка и лестница там удобная…» Конечно, Штелер осознавал полнейшую абсурдность своего предположения, понимал, что майор выбрал дерево, а не вышку по иной, очень веской причине. Наблюдение за границей, естественно, велось с обеих сторон. Филанийский дозорный, следивший за их берегом через окуляр, возможно, очень хорошей подзорной трубы, мог заметить присутствие на герканской вышке высоких офицерских чинов. Этого оказалось бы вполне достаточным, чтобы привести в полную боевую готовность гарнизон пограничного форта и вдвое, а то и втрое, увеличить его число.

Последние веревочные ступеньки давались с особым трудом. Проклятую лестницу мотало из стороны в сторону, и несчастный полковник в бело-желтом мундире ощущал себя листочком по осени, вот подует посильней ветер, его оторвет от дерева и понесет вниз. Боязнь свалиться настолько крепко засела в голове офицера, что он даже стал прикидывать, как извернуться в случае падения, чтобы полететь в воду, а не удариться о земную твердь. К счастью, мысли коменданта не обрели материальную форму, он успешно преодолел последние метры подъема и, испустив из глубин настрадавшегося тела вздох облегчения, лег животом на сколоченную крест-накрест из досок конструкцию.

– Эй, там, потише, не тряси! – не отрываясь от окуляра подзорной трубы, проворчал вместо приветствия сидевший на досках майор. – Ишь, раскормился, господин полковник, прям, как боров. Тя в батальон бы ко мне, уж я б тя погонял, толстяка, по оврагам да кочкам!

Майор пребывал в хорошем расположении духа, поэтому сегодня его хамство обретало довольно мягкие словесные формы, можно даже сказать – деликатные. Утром первого же дня начала подготовки кампании, то есть почти сразу после отъезда генерал-губернатора из казарм, грубый мужик, облеченный безграничной властью, на глазах у изумленных солдат резко отчитал, а затем посадил на гауптвахту почти всех офицеров и щедро раздал зуботычины половине сержантов. Только особые полномочия да богатырское телосложение уберегли седоволосого усача от десятка вызовов на поединок. Арестанты благородных кровей возненавидели его, но солдаты зауважали, поскольку впервые увидели командира, карающего за нарушение устава, пьянство, ненадлежащее исполнение обязанностей и воровство не только солдат. Комендант, конечно же, освободил весь офицерский состав, как только ворчливый майор отправился на озеро. Полковник осуждал его методы, но тем не менее не мог не признать, что в каждом отдельно взятом случае наказание было заслуженным, хоть и суровым.

– Ты только, только глянь… на славу, мерзавцы, устроились! А еще говорят – в войне «филы» ничего не смыслят! Головы бы оторвать таким знатокам! – продолжая наблюдение за вражеским берегом, сетовал обнаженный по пояс майор и громко чавкал, звучно пережевывая огурец. – Чего застыл, полковник? Давай, сюда смелей подползай да сам на энту красотищу глянь. Доски хоть шатаются, но не обломятся, не боись…

Полковник действительно побаивался двигаться по скрипучим, раскачивающимся доскам, но причина заминки крылась совсем в ином – ему нужно было немного перевести дух. Пока раскрасневшийся, как рак, комендант отлеживался после подъема и вытирал пот со лба, его взгляд упал на обнаженную спину майора. Таких внушительных бугров мускулов и такого изобилия рубленых шрамов Штелер еще никогда не видывал. «Одно из двух: или этот солдафон принимал участие во всех известных войнах за последние тридцать лет, или он пьяным заснул на скотобойне, а не более трезвые мясники перепутали его со свиной тушей и перестали молотить топорами да резать ножами, лишь когда мужлан проснулся и заорал», – размышлял полковник, пыхтя, встав на карачки и осторожно ползя по прогибающимся доскам к наблюдателю.