За повторно принятую или крупную взятку — тоже. Если кто-то не ходил на работу, но получал зарплату, — это считалось хищением. Уголовные дела возбуждал следователь, без согласия прокурора и санкции суда.
Суд вообще не контролировал следствие: не санкционировал ни обыски, ни аресты, занимаясь исключительно рассмотрением дел по существу. При этом суд считался органом борьбы с преступностью, а не бесстрастным арбитром между обвинением и защитой. Оправдательные приговоры выносились в единичных случаях, но не потому, что осуждали невиновных: существовала такая система ведомственного и вневедомственного (в основном партийного) контроля, что невиновные под суд, практически, не попадали. Про «заказные» дела никто не знал. В том смысле, что их не было. (Не считая так называемых «политических» процессов, исход которых был ясен заранее: например, оправдание или условное осуждение за шпионаж было совершенно невозможно.)
Коррупции, как всеохватывающего явления, практически не было. Следователей и судей, бравших взятки, в своей среде знали и старались держаться от них подальше. А те тщательно скрывали неправедные доходы, оправдывая новый костюм неожиданной щедростью тещи. О машинах, квартирах и домах речи вообще не шло. Да и брать взятки было сложно: возможности следователей, прокуроров и судей ограничивались рамками закона и существовавшими в обществе представлениями о справедливости. Если бы кто-то освободил обвиняемого из-под стражи, а тот скрылся; либо назначили мягкое наказание за тяжкое преступление; либо дали условный срок, а осужденный вновь преступил закон, — то причастные к этому должностные лица с «волчьими билетами» были бы изгнаны из Системы.
Когда грянул гром, и следственная бригада Прокуратуры СССР возбудила дело по злоупотреблениям в правоохранительных органах Ростова-на-Дону, то все одиозные фигуры оказались там, где им и положено, причем приговоры были не условными и не «щадящими»: от семи лет до расстрела. Последний исполнен не был, осужденного помиловали, и он, отсидев год в камере смертников и еще 11 лет в колонии особого режима, среди убийц и бандитов, вышел на свободу. Это был интересный, склонный к творчеству человек, до осуждения мы поддерживали добрые отношения, после его освобождения — тоже. Как-то обсуждали прошлую и нынешнюю жизнь, и я сказал:
— Сейчас вам больше выговора бы не объявили…
Но он в свое время был хорошим следователем:
— А за что выговор? Я вообще ничего не делал…
Уровень преступности в те годы был гораздо ниже, про терроризм никто не слышал, представить, что можно будет воровать миллионы и открывать счета в зарубежных банках, никто не мог, армейское оружие использовалось в преступлениях в единичных случаях…
Со студенческих лет я занимался журналистикой, часто выступал с публицистическими очерками и статьями в местной и центральной печати: «Литературной газете», «Комсомольской правде», журналах «Смена», «Человек и закон» и многих других, всего опубликовал более 400 материалов — такое количество бывает у профессиональных газетчиков. Писал статьи на правовые темы, судебные очерки, анализировал проблемы борьбы с преступностью.
Хороши ли у нас законы, или именно их несовершенство не позволяет установить в стране царство законности и справедливости? Правильно ли ведется борьба с преступностью? Обоснованна ли постоянная либерализация уголовного закона в соответствии с европейскими стандартами? Надо ли дать возможность гражданам защищаться от преступников с оружием в руках? Необходима ли смертная казнь? Можно ли победить терроризм и какими методами? Эти и многие другие вопросы привлекали интерес общественности, вызывали много писем и вопросов на встречах с читателями.
В последние годы, когда научный багаж, а в еще большей мере многомиллионные тиражи художественных книг, обусловили интерес журналистов к моим взглядам на ту или иную проблему, публицистические выступления приняли форму интервью. |