— Садитесь, садитесь, — пригласил Калеб Уоллис.

Он разместил свой широкий зад на одном из стульев, за пределами досягаемости пленника. Его черный мундир с эполетами, аккуратно причесанные рыжеватые бакенбарды, лысина — все утверждало превосходство над грязной архаичной одеждой Хейвига, его покрытым щетиной подбородком, налитыми кровью и окруженными кольцами глазами.

Уоллис взмахнул сигарой.

— Я не сержусь на вас, — сказал он. — В сущности, я даже восхищаюсь вашим умом и энергией. Поэтому я приказал дать вам отдохнуть перед этим разговором. Надеюсь, вас хорошо покормили? Садитесь.

Хейвиг послушался. Оцепенение не проходило. Всю ночь ему снилась Ксения. Они плыли куда-то в большом тримаране, паруса которого превращались в крылья и уносили их к звездам.

— Мы здесь наедине, — сказал Уоллис. За дверью ждала охрана, но двери толстые и плотно закрыты. — Можете говорить свободно.

— А если не буду? — спросил Хейвиг.

На него смотрели глаза, подобные пулям.

— Будете. Я терпеливый человек, но не позволю вам больше вмешиваться в мое предназначение. Вы живы потому, что я надеюсь: вы каким-то образом компенсируете вред, который принесли. Например, вы хорошо знаете вторую половину двадцатого века. И у вас там много денег. Это нам поможет. Для вас лучше, если поможет.

Хейвиг почесал кожу под одеждой. Он тупо подумал: «Как это недраматично, что только что овдовевший, попавший в плен человек, которому пригрозили пыткой, не мыт, кожа его зудит, и от него несет». Он вспомнил, как однажды сказал Ксении, что ее любимые классические поэты упускали такую низменную реальность; в ответ она процитировала ему Гомера, драмы, гимны — множество стихов, которые доказывали, что он ошибается. Палец ее дрожал на строках, и пчелы жужжали в розах…

— Я знаю, что у вас была женщина в Константинополе, что она заболела и вы вынуждены были оставить ее, — сказал Уоллис. — Это нехорошо. Я вам сочувствую. Но знаете ли, вы сами навлекли это на себя. И на нее. — Качнулась крупная голова. — Да, вы сами. Не стану говорить, что вас наказал Бог. Это возможно, но природа дает людям то, что они заслужили, и недостойно белого человека так привязываться к подобной женщине. Вы ведь знаете, она была левантинка. А это означает смешанную кровь. Все эти армяне, азиаты, эскимосы, евреи, вероятно, и от ниггеров что-то… — Уоллис снова взмахнул сигарой. — Понимаете, я ничего не имею против, когда вы, мои парни, развлекаетесь. — Он жизнерадостно подмигнул. — Нет, нет. Как я понимаю, это часть платы. Пробуйте почти все, что хотите, когда хотите, и никаких глупостей впоследствии — ни с ней, ни с другими. — Он нахмурился. — Но вы, Джек! Вы на ней женились!

Хейвиг старался не слушать. Но не сумел. Голос продолжал греметь.

— Это еще хуже, чем кажется на первый взгляд. Это символично. Ты спустился на низший уровень, ибо такая, как она, не могла подняться до тебя. И ты уронил достоинство целой расы. — Голос его стал жестким. — Ты не понимаешь? Это было всегда проклятием белого человека. Так как он более интеллигентен и чувствителен, он всегда открывается тем, кто ненавидит его. Он впускает в свой дом лживых лицемерных людей и проходило много времени прежде, чем он убеждался, что открылся врагам хитрым и жестоким. О, да, да, я изучал твой век. Именно тогда произошло то, что готовилось десятилетиями, пришел в действие заговор, уничтоживший мир белого человека, открывший ворота для монголов и маури. Ты знаешь, что я считаю величайшей трагедией всех времен? Это когда два величайших гения, каких когда-либо создавала раса белых людей, возможные спасители от нашествия славян и китайцев оказались в состоянии войны друг против друга.