Она добавляет сливки в мой кофе и ставит обе кружки на обеденный стол.

Я благодарю Мутти за заботу и, обхватив пальцами горячую керамику, наблюдаю за струйками пара, поднимающегося с поверхности. В центре еще виден маленький водоворот. Наклонившись, отпиваю кофе и едва не выплевываю обратно в кружку: слишком горячо. Поглядываю украдкой на Мутти, ожидая выговора.

Но она, похоже, даже не заметила оплошности и смотрит сквозь меня безмятежными голубыми глазами, ожидая продолжения истории.

– Я и не собиралась беситься. В данной ситуации мне даже удалось сохранить определенное спокойствие. Думала, стану свидетелем смерти собственной дочери.

Мутти молча гладит меня по руке.

– Ну и что мы имеем на данный момент? – интересуется она.

– Непонятно. Ева, как всегда, ушла и не стала разговаривать.

Мутти берет кружку, делает глоток и снова ставит на стол. Потом пробегает указательным пальцем по ободку, будто перед ней бокал вина.

– По-моему, девочку следует отпустить, – изрекает она наконец.

– Твое мнение мне известно.

– Но ты такой вариант даже рассматривать не желаешь, верно?

– Вот именно! И вообще, определись, на чьей ты стороне?

– Разумеется, поддерживаю вас обеих.

Дело в том, что Ева бредит международными юношескими соревнованиями по конному троеборью, которые проводятся в Страффорде. Что ж, я сама виновата, в прошлом месяце разрешила ей участвовать в Кентерберийском конном троеборье во Флориде. Хотела поощрить за хорошее поведение и исправленные оценки, но Ева посчитала это началом своей спортивной карьеры. Кампания по моей психической обработке началась сразу же после соревнований, и с каждым днем дочь проявляла все больше настойчивости.

– Сама понимаешь, об этом не может быть и речи, – слабо протестую я. – Наш лучший конь Малахит совершенно непригоден для таких соревнований. Кроме того, у него скверный нрав, и при первой же возможности он сбросит Еву.

– Лучший конь вовсе не Малахит, а Восторг.

– Мутти, он же слепой!

– Только на один глаз…

– Ему семнадцать лет, – настаиваю я. – Даже если я позволю Еве выступать на Восторге, ему все равно скоро придется уйти.

– Тогда купи дочери другую лошадь, – пожимает плечами Мутти.

– Мы не можем себе позволить такую роскошь. Другая лошадь обойдется по крайней мере в сорок тысяч долларов. Никак не меньше. Ни ты, ни я такой суммой не располагаем.

– Можно попросить у Роджера.

– Ни за что на свете, – фыркаю я.

– А собственно, почему? Ведь он – отец Евы.

– Потому что у него и без того уйма расходов на новый дом, новоиспеченную жену и новорожденного младенца.

Наступает неловкое молчание. Понимаю, в моих словах слишком много горечи и яда, а потому невольно краснею и опускаю глаза на сцепленные пальцы.

– Но ты же никогда не пробовала к нему обратиться и не можешь знать ответ, – мягко возражает Мутти.

Некоторое время она не отрываясь смотрит на меня, а потом наклоняется через стол и берет за руки.

– Schatzlein, не хочу продолжать спор, впрочем, как и ты. Но подумай сама, ты вырвала девочку из привычного окружения, увезла из дома, от отца и друзей, и притащила в глушь, на ферму, где разводят лошадей. Несмотря на все перипетии, она показала себя молодцом, исправила оценки в школе, каждый день занимается верховой ездой. И теперь, когда Ева хочет воспользоваться плодами своих трудов, ты жмешь на тормоза. Скажи, где тут смысл? Не говоря уже об ответной реакции.