Светловолосый худощавый парень с объемной спортивной сумкой на плече скрипнул дверью калитки словно бы несмело, словно забыл, каково это – переступать порог отчего дома. В глубоко посаженных серых глазах застыло тревожное ожидание – он не знал, как отреагирует мама на его неожиданное появление. Статья у него была «плохая» (не убийство, конечно, но тоже не «легкая»), после оглашения приговора по которой от сердечного приступа умер отец, оставив маму с семилетней дочкой на руках. Так что получалось, что смерть отца была на его совести, и он не знал, простила ли мама его за папу, да и за все остальное.

Мывшая посуду на столе под навесом женщина при звуке знакомого голоса вздрогнула, резко побледнела и, не вытирая мокрых рук, кинулась к сыну.

– Женя! Женечка! Сынок!

Она обнимала его, беспрестанно целовала родные щеки, с которых уже почти ушла юношеская припухлость, и отчаянно пыталась сдержать слезы радости. Когда первая волна эмоций схлынула, унеся с собой спазм в горле, она наконец смогла спросить:

– Ты вышел?! Тебя отпустили?!

Вместо ответа он просто кивнул – теперь спазмом перехватило горло у него. Еще чуть чуть, и он бы наверное сам заплакал, как в детстве, но мама крепко прижала его к груди и держала так долго долго, и его постепенно отпустило. Негоже все таки мужику в двадцать восемь лет реветь как ребенку, пусть даже никто посторонний и не видит.

– А ты изменился, повзрослел, возмужал, – с любовью заглядывая ему в лицо, заметила мама и спохватилась: – А что же мы тут стоим? Пойдем в дом, – и повела как маленького за руку к крыльцу.

Она как будто боялась, что стоит ей выпустить руку сына из своей ладони, и он тут же исчезнет, пропадет еще на долгих восемь лет.

– Раздевайся, Женечка, – засуетилась мама, стоило им переступить порог, бросилась к холодильнику, от него – к плите. Потом убежала внутрь дома, вернулась через минуту с чистым полотенцем: – Освежись, умойся, ты устал с дороги, – и снова занялась готовкой.

Ухо давно отвыкло от маминого «Женечка», поэтому сейчас все внутри отозвалось теплом. Да и просто «Женя» он уже давно не слышал. Все последние годы он был просто «Крест», к тому и привык.

Умывшись с дороги, Крест распаковал подарки для матери и сестры – целый пакет шоколадных конфет, которыми славился город, где он сидел, золотые сережки – Насте, цепочка с кулоном – маме.

– Это тебе.

Он еще раз с удовольствием обнял маму, поцеловал ее в макушку, прячущуюся за тонким платком, однако не скрывающим поседевшие прежде времени волосы – свидетельство перенесенного стресса и многолетних переживаний, – и только сейчас заметил, как сильно она постарела. Кожа на лице и руках, потеряв упругость, стала мягкой, покрылась возрастными пятнами и сетью морщин. Зато глаза были все те же, мамины, добрые и лучистые.

– А где Настя? – спросил Крест, чтобы не дать подступающему к горлу кому выдавить из него слезу.

– Она в школе, – кинув взгляд на висевшие в простенке между окнами настенные часы, ответила мама и еще раз любовно оглядела подарок сына.

– А ты? – задумался Крест. Точно, он ведь еще на автостанции, рассчитавшись с таксистом, гадал, застанет ли кого дома и не лучше ли пойти сразу на работу к маме – в свою бывшую школу.

– А я на больничном, – она, положив цепочку обратно в бархатную коробочку и убрав ее повыше на полку, бросила нарочито беспечно: – Давление.

Крест не успел спросить, насколько серьезны проблемы со здоровьем, потому что за спиной распахнулась дверь и на пороге появилась Настя. Сестренка, которую он помнил совсем еще девочкой. Сейчас же ей было почти пятнадцать.

– Привет…

При виде незнакомого человека Настя замерла.