Мужчины заказали себе водку, Наталье – легкое вино. Теперь Хоботов видел на занавесках тени бутылки и графина, словно бы рядом стояли две башни – одна тонкая, вытянутая, готическая, вторая же похожая на русскую колокольню, увенчанную пробкой-луковицей.

«Бутылка с вином похожа на одну из башен собора Гауди в Барселоне», – подумал Хоботов и со сладострастием в очередной раз перечитал заметку о маньяке в газете.

Эта заметка была не первой. Еще несколько газет лежали в ящичке под приборной панелью. Хоботов с ними не расставался и, приезжая в мастерскую, забирал из машины, клал на журнальный столик. Иногда он даже прерывал работу, бросался к газетам, вчитывался, черпал в этих заметках вдохновение и вновь бежал к станку, его руки давили, давили глину, а она вылезала, просачивалась между пальцами как живая плоть.

Сейчас же давить ему было нечего, и он изо всех сил вцепился в баранку. Ему казалось, захоти сейчас, и согнет баранку, превратит ее в эллипс, а если пожелает, вырвет с корнем и всю рулевую колонку.

Присутствие за столом женщины, причем умной, действовало на Мещерякова и Штурмина как лед на больную голову: вроде бы легче, но шею не повернешь.

Третья рюмка сделала свое дело. Глаза мужчин заблестели, посыпались комплименты, разговор за столом оживился. Штурмин уже и забыл, по какому поводу происходит встреча и почему он сейчас сидит в ресторане, а не у себя дома на кухне с любимой Варварой.

Когда же подали салат из жареного картофеля, он вспомнил о жене и, ковырнув вилкой, сказал, обращаясь к Мещерякову:

– Вот ты, Андрей, надо мной подтруниваешь, что я, мол, жену во всем слушаю. Но поверь, моя жена делает этот салат раз в десять вкуснее, пальчики оближешь. Я один могу легко съесть большую тарелку.

– И ты хочешь сказать, что ради картофельного салата можно позволить жене измываться над собой? – отпустил колкость Мещеряков.

– Так она же не со зла, для пользы дела.

– Да-да, для пользы дела.

– Вечно мужчины, как выпьют, – вклинилась в разговор Болотова, – начинают говорить о женщинах. И если бы еще о посторонних, я бы стерпела, но когда за столом начинают оговаривать жен – это невыносимо.

Мещеряков прикусил язык, а Илларион самодовольно улыбнулся. Ему понравилось, как Болотова поставила на место Мещерякова. Он и сам не любил разговоров о женах и детях. В общем-то, семейная жизнь – дело интимное, и втягивать посторонних или даже близких в нее – дело непозволительное. Он пожал руку Болотовой, та в ответ улыбнулась, накалывая на вилку кусочек помидора. Перед ней стоял бокал белого вина, из которого она отпила всего глотка четыре, не больше. Когда хорошо – тогда и спиртное не надо, – этого правила Болотова придерживалась неукоснительно, как пономарь придерживается церковного устава.

– И все же кафе – в любом случае гадость.

– Я понимаю, – заулыбался Илларион, – тебе, Лева, конечно же, больше нравится сидеть возле костра, хлебать спирт из фляги, а когда костер гаснет, лить спирт в огонь и жарить мясо на острие штык-ножа.

– Да, это мне нравится, – признался Штурмин. – Еще люблю прикуривать от уголька. Берешь его двумя пальцами, подуешь, поднесешь к папиросе и слышишь запах огня.

– Как это двумя пальцами? – изумилась Болотова. – Вы что, как и Илларион, можете черпать угли пригоршнями? Я думала, он уникален.

– И я могу, – сказал Мещеряков.

Илларион покосился на друга и сказал:

– Покажи ладонь, – свои положил рядом.