Как же я ненавижу эту незнакомую меня, что приходит в безумство от этой его агрессии, заглатывает ее жадно, как будто никогда не сможет насытиться.

Толчки становятся все яростней, и я могу уже практически дотянуться до своего оргазма, увидеть его, попробовать на вкус.

Дикое напряжение растет, выжигая мне нутро, и я ощущаю, как Рамзин внутри меня становится еще тверже и горячее. Он тоже приближается к финишной черте, толкая нас обоих к ней мощными размашистыми движениями.

Потом вдруг Рамзин замирает, как споткнувшись посреди очередного рывка.

Проходит долгая минута, и хватка в моих волосах ослабевает, а пальцы больше не вцепляются, а гладят, будто извиняясь. И жесткий захват его рта неожиданно превращается в полноценный поцелуй, в котором не одно только голое вожделение, а пугающая меня нежность. Он остается погруженным в меня до предела, вздрагивающим и пульсирующим, но совершенно неподвижным. Рамзин отрывается от моих губ и целует скулу и висок.

— Почему, Яна? — сипло шепчет он. — Почему ты просто не можешь во мне нуждаться так же, как я? Почему все, на хрен, должно быть между нами только так?

Он совсем отпускает мои волосы, и руки и обнимает меня, скользя по коже повсюду.

Рамзин сжимает, оглаживая и снова целуя повсюду, куда добирается его жадный рот. А потом начинает двигаться, медленно покидая мое лоно и практически вынимая душу из нас обоих, дразня замирает и так же умопомрачительно неспешно возвращается.

Мы дышим в унисон. Хотя не дышим — задыхаемся. Наши общие звуки — это уже какой-то нескончаемый гортанный стон. Мои глаза широко распахнуты, но я теряю себя в этом скольжении, не вижу ни неба, ни моря, ни себя, ни Рамзина, зависнув где-то там, где нет вокруг ничего материального, где-то между… Я так хочу уже или вверх или вниз, это длится слишком долго, немыслимо вытерпеть. И я прошу его, умоляю прекратить и закончить это хоть как-то, не помня даже слов, невольно вырывающихся из меня.

— Я-я-я-н-а-а-а! — хрипит Рамзин и срывается, вбиваясь и ломая, наконец, это мучительное ожидание.

И я сваливаюсь за край и лечу. Лечу, срывая глотку в крике. Конечно не вверх. Всегда вниз. И больно разбиваюсь, когда прихожу в себя. Когда понимаю, что мы уже стоим под струями воды в душе.

33

Рамзин аккуратно моет меня, глядя сосредоточенно, будто забыл и изучает пальцами изгибы моего тела заново. Потом поднимает глаза и, столкнувшись с моими, усмехается. В этот раз от этой его ставшей для меня такой привычной гримасы сквозит не обычной насмешливостью или самодовольством. Она с налетом какой-то обреченности, что ли.

— Что, Яна пришла в себя и готова снова в бой? — тихо спрашивает он, проводя мыльными пальцами по моим ключицам.

Я моргаю, стряхивая с ресниц прозрачные капли, и молчу. Готова ли я в бой? Хочу ли этого прямо сейчас? Просто стою и смотрю не столько на Рамзина, а больше в себя. Не могу понять, почему при всем том, насколько он невыносим и бесит меня, ему удается пробиваться настолько далеко через мою защиту? А еще и постоянно оставлять что-то там, в этой глубине, после себя. Какие-то метки, отпечатки себя, которые не исчезают и никуда не деваются позже. Я не могу от них избавиться, как ни стараюсь, не могу игнорировать их наличие. Раньше секс для меня был чем-то сродни опустошению. В тебе копится дурная энергия, болезненное напряжение, и ты просто берешь и выпускаешь ее, чувствуя после этого пустоту, ничто. Почему же при всей требовательности Рамзина, при том, что мне кажется, что он вычерпал меня досуха, я не чувствую этой пустоты.