Сабля его была в зазубринах, копье утеряно, и Герлах забыл, где и когда. У него оставался кинжал да еще пистолет, но порох и дробь почти закончились.

Герлах обследовал седельную сумку, содержимое ее было скудным. Личное снаряжение демилансеров перевозили в фургонах с провиантом. Помимо фляги с водой и одеяла Герлах выудил из седельной сумки гребень из панциря черепахи, складную бритву, трутницу, точильный камень, сапожное шило, бутылочку с жидким маслом, тряпку, свечку и горшочек с пчелиным воском. Еще там была скребница. Именно она привлекла внимание Герлаха. Он нахмурился. Он всегда так серьезно относился к уходу за своим конем, а сейчас просто быстро, как лансер-кислевит, почистил его пучком травы и даже не вспомнил о скребнице.

На самом дне сумки Герлах обнаружил кусочки погнутых серебряных пластин и эмалевые осколки.

Это было все, что осталось от образа Сигмара, который ему перед походом подарил отец. Уменьшенную золотую копию, подарок матери на десять лет, он носил на цепочке на шее.

Подарок отца был слишком велик, надевать его можно было только по особо торжественным случаям, и Герлах возил его в сумке. Образ раскололся на куски, восстановить его было невозможно. Быстро оглядев седельную сумку из буйволовой кожи, Герлах обнаружил в ней дыру диаметром с палец. Сумку пробила пуля. Ни у кого из противников Герлах не заметил огнестрельное оружие, хотя, конечно, всякое было возможно. Но, скорее всего, кто-то из своих в битве при Ждевке случайно попал в его седельную сумку. Святой образ принял выстрел на себя и раскололся. Все остальное было в полном порядке. Но, если бы не подарок отца, он лишился бы в бою коня.

Размышляя об этом, Герлах почувствовал прилив благодарности и смирение.

Герлах принялся начищать маслом доспехи и точить меч. Вокруг собрались любопытные мальчишки. Они еще никогда не видели таких доспехов и такой сабли и теперь деловито обсуждали снаряжение имперца. Когда же Герлах начал чистить кремневый пистолет, станичные мальчишки и вовсе онемели, разинув рты.

Наконец, один из мальчиков осмелился обратиться к Герлаху. Мальчику было не больше девяти лет, у него были живые темные глаза и копна черных нечесаных волос. Герлах поднял голову.

Мальчишка торопливо повторил вопрос. Никто из пацанов не говорил на рейкшпилле, а Герлах знал не больше десятка слов по-кислевски.

— Я не понимаю тебя, парень, — в конце концов сказал Герлах.

Пацан нахмурился.

— Я, — Герлах показал на себя, — тебя не понимаю. — Он показал на мальчика.

— Доуко, — сказал мальчик.

— Давука?

— Доуко, — повторил мальчик и постучал себя в грудь.

— Ты — Доуко? Тебя зовут Доуко? — переспросил Герлах, стараясь как можно точнее произнести имя.

Старания Герлаха обрадовали мальчика и его друзей.

— Хейлеман, — сказал Герлах, указывая на себя.

Еще совсем недавно знаменосец Хейлеман посчитал бы ниже своего достоинства тратить время на разговоры с деревенскими детишками. А сейчас его внутреннее напряжение ослабло, как разжавшаяся пружина, и ему казалось, что нет ничего приятнее, чем болтать со станичной ребятней.

Мальчишка несколько раз пытался произнести имя Герлаха, но это оказалось ему не под силу. Ребята попросили Герлаха повторить имя еще раз.

Он повторил. У пацанов все равно ничего не получалось, и они так искренне смеялись друг над другом, что Герлах невольно заулыбался.