– Даже когда вы оказываетесь в седле, со стороны кажется, будто вы продолжаете ехать на ишаке!

Голоса звучали все громче и громче. Реплики становились оскорбительными. Теперь речь шла уже не об игре, спор теперь затрагивал честь племен, честь провинций.

* * *

Хозяин чайханы со страхом услышал звон раздавленных, разлетающихся на мелкие кусочки побитых пиал, увидел, как из накренившихся самоваров потекли струйки кипятка. Еще немного, и эти безумцы разнесут все в пух и прах. Хозяин стиснул зубы. Это был массивный мужчина с длинными сильными руками и суровым выражением на плоском лице. Но что он один мог сделать при всей своей силе и решительности? Несмотря на троих своих бачи, старшему из которых было только лет пятнадцать!

Он кинулся через толпу на дорогу, чтобы позвать на помощь других чайханщиков и шоферов, своих друзей. И тут увидел того глубокого старика с тощей сумой, которому кузнец помог слезть с последнего грузовика, прибывшего из Кабула.

– Сам Аллах послал его сюда, – воскликнул хозяин чайханы.

И вернулся в орущую толпу. Но понял, что ему не удастся докричаться до них. Роста он был небольшого, а из-за того, что очень долго прожил высоко в горах, голос у него сделался сиплым. Что делать?

Тут к нему пробрался младший из помощников, тринадцатилетний бача, и спросил:

– Что, начинать убирать самовары и посуду?

– Подожди, – остановил его хозяин чайханы. Он поднял мальчика себе на плечи и приказал:

– Будешь повторять во весь голос, но только во весь голос, все, что я тебе скажу.

Бача приложил ладони рупором ко рту и закричал что было силы:

– Остановитесь! Остановитесь! Слушайте! Слушайте!

Детская голова, возвышающаяся над всеми остальными головами, и громкий мальчишеский голос привлекли к себе внимание. На мгновение крики смолкли. Все лица, даже самые негодующие, повернулись к бача. А тот продолжал:

– Зачем так спорить? Я вижу, вижу, как сюда идет тот, кто один, без посторонней помощи, может вас рассудить… Гуарди Гуэдж.

Мальчик помолчал несколько секунд и, набрав в легкие как можно больше воздуха, крикнул изо всех сил:

– Пращур!

В чайхане воцарилась гробовая тишина, и слышен был лишь свист прилетевшего с вершин ветра. И на этот раз тишина возникла отнюдь не от праздного любопытства.

* * *

Должно быть, среди этих людей мало кто встречал в своей жизни старца, мало кто видел его воочию. Но вот имя его слышали все до единого. Из конца в конец земли афганской, из поколения в поколение деды рассказывали внукам о старике и повторяли то, что узнали от него. Ведь не было ни одной деревни, ни одного самого крошечного селения, каким бы отдаленным оно ни было, где бы он не побывал хотя бы один раз. А когда Гуарди Гуэдж посещал какое-либо место, то там его уже больше не забывали.

Бача слез с плеч хозяина. А тот подошел к старику, низко ему поклонился, взял за правую руку и через расступившуюся, словно по мановению волшебной палочки, толпу повел его вглубь террасы. Все с восхищением разглядывали Гуарди Гуэджа.

Сколько лет могло быть этому исхудалому старику с иссохшим, как пергамент, и изрытым морщинами лицом, продвигавшемуся вперед в бесформенной, свисающей широкими складками накидке, опираясь на такого же цвета, как и он, суковатую палку. Этого не знал никто на свете. Откуда он был родом, из какого племени? Ясно было только одно: не из монгольского. Он мог быть родом и из дикого Белуджистана, и из пустынь Систана, и из областей, граничащих с Ираном или с Индией… Он мог быть хазарейцем, пуштуном, таджиком или нуристанцем. Черты иссохшегося лица его были так размыты, так отполированы временем, что невозможно было разглядеть ни признаков расы, ни примет племени. А говорить он мог на любом языке, на любом диалекте, на любом наречии всех провинций.