— Ври, если хочешь! Соври, черт возьми, только скажи что-нибудь!

Если вам так этого хочется, то почему нет? Может, 17 июля был самый потрясающий день 1994 года. Может, между 10 и 11 часами вечера я пережил чудесные мгновения. Отличное алиби! Чем заткнуть рот инспектору, который хочет видеть во мне виновного.

Этим знаменательным вечером, 17 июня 1994 года, посреди прекрасной эспланады Трокадеро я нарисовал мелом «Пьету» головокружительной красоты, она несла надежду всем отчаявшимся и разочарованным. Я занимался любовью с потрясающей, не слишком пугливой девушкой в городском саду. У меня состоялся интереснейший разговор с самоубийцей, сидящим на парапете моста Понт-Неф. И не важно, что моя «Пьета» исчезла с первым ливнем, что та женщина растворилась в ночи после двух часов экстаза, что отчаявшийся все же бросился в реку. Все трое могли бы подтвердить мою невиновность.

Вы никогда не переживали ничего похожего, инспектор? Я тоже. Тот час не был трубным гласом моего грустного существования, ни даже небольшим пиком в моей ровнехонькой повседневности. И именно потому что он забыт, этот час стал самым важным в моей жизни. Жестокий парадокс, вы не находите?

— Скажи, где ты взял револьвер?

Револьвер? Я? Я не способен найти скрепки в магазине канцтоваров. 15 июля 1994 года между 5 и 6 часами утра я не сидел в омерзительном баре в самом грязном конце города в ожидании типа, который бы продал мне револьвер. Я бы просто не знал, как себя вести. Отыскать револьвер должно быть так же сложно, как и пользоваться им. Я никогда раньше об этом не думал, но если бы я убил кого-нибудь, я бы действовал как-нибудь иначе. Как-нибудь более естественно. Я парень из деревни. Там, где сворачивают шеи, там, где пускают кровь, там, где колотят, там, где топят. Никаких револьверов, нет, подобные вещи из другого мира, не из моего.

— Раз ты ничего не хочешь говорить об алиби, поговорим о мотиве. Что этот тип тебе сделал?

Я не убивал этого человека. В конце концов, может, он того заслужил, раз кто-то решился начинить ему брюхо свинцом. И если я схлопочу все двадцать лет, то проведу время, жалея о том, что ни в чем не виновен, что никого не убил в тот вечер между 10 и 11 часами вечера. И остаток своих дней я проведу в неведении, так и не узнав, что же произошло 15 июля 1994 года.

— Да говори же ты, черт подери! Все указывает на тебя!

Да нет же, инспектор. Те, кому нечего скрывать, всегда похожи на заговорщиков. Если бы я убил того типа, сегодня я был бы другим. Я был бы среди парий, отчаянных голов. В их рядах мне наверняка нашлось бы местечко. Я бы заслужил свои нашивки за совершенные гнусности. Возможно, я бы постарел от ужаса. И тогда бы, да, я бы понял, почему вы на меня набросились.

Первые лучи солнца коснулись моих век. Инспектор вышел из комнаты. Все снова мешается. Наверное, оттого, что хочется спать.

Я закрываю глаза.

Может быть, я сяду в тюрьму на следующие двадцать лет, если я не вспомню тот час.

И у меня будет время подумать.

Перемотка

У меня жена, двое детей и видеомагнитофон.

Упомянул я об этом агрегате только потому, что с некоторых пор он стал членом нашей семьи. Ценой общих усилий, общих жертв. Я давал больше частных уроков, Софи продала что-то из своих шмоток, старшая дочь отказалась от поездки в Лондон, а младший сын поставил крест на кроссовках. Все хотели магнитофон, и получилось так, что он стал общим приобретением. Все вместе мы обсуждали модель, внешний вид и все функции, которые могли бы нам понадобиться. Видели бы вы нас всех вчетвером, когда мы яростно спорили о сравнительных достоинствах той или иной марки. Мы вкладывали в это столько пыла, страсти, убежденности, прибегали к уловкам, но даже при том, что каждый хотел отстоять свою точку зрения, никогда ни один из нас не покушался на общее достояние.