Лицо его было белым и таким страшным, что Хлоя невольно отвернулась.

Постум метнулся к двери и столкнулся с Туллией – та испуганно отшатнулась, увидев его искажённое лицо. Юноша вырвал пакет со льдом у неё из рук, приложил к скуле и, обернувшись, приказал:

– Девчонку – в наш карцер, и скажи Гету, чтобы глаз с неё не спускал. Убежит – я его жирную тушу на котлеты пущу.

Едва Август вышел, как Хлоя поднялась, взяла чашу с вином и поднесла её Философу. Но тот не смог удержать чашу – руки его дрожали. Он и не пытался скрыть, насколько потрясён.

Крот сказал:

– Он, верно, перебрал сегодня. – И откашлялся.

А Хлоя только сейчас поняла, что Философ вовсе не стар – и телом и духом он ещё очень силён. А седые волосы, шрамы и глубокие складки вокруг рта – все это грим, наложенный пережитым, которое торопилось поставить свою печать. И какая-то неведомая прежде нежность стянула все внутри в узел, и стало пусто под сердцем, и от этой пустоты – и страшно, и сладко. Хлоя задрожала и едва не выронила чашу. Философ глянул на неё с удивлением. Глаза их встретились. Несколько секунд они тонули в зрачках друг друга. Философ все понял – тут не было никаких сомнений – и отвёл глаза.

VI

Философу снился странный сон. Будто он стоял на холме. Перед ним была низина, а в низине – храм.

Храм был построен из светло-коричневого туфа, фронтон украшен позолотой. Но дороги к храму не было. Перед Философом лежала низина, заросшая огромными лопухами. Философу они Доходили до пояса, а порой и до груди и едва не скрывали его с головой. Он шёл к храму через лопуховое поле. Под кальцеями влажно чавкало. Странно, что храм построен в низине. Обычно выбирают место на холме. К богам поднимаются, а здесь надо было двигаться вниз.

Деревья шумели. Ступени из коричневого туфа выводили из лопухов к алтарю, украшенному мраморными гирляндами ветвей оливы. Четыре мраморные совы, священные птицы Минервы, сидели по углам алтаря.

Он шёл к храму, но тот не приближался. Заросли лопухов казались бесконечными. Ему надоело раздвигать их руками. Он выхватил меч и ударил. Из разрубленного стебля брызнула кровь. Лопухи сомкнулись, как строй перед атакой. Он ринулся на них грудью. Теперь он видел только мощные стебли и огромные зонтики листьев. Храм исчез.

Он устал, он не мог идти, ржавая жижа поднялась до щиколоток, потом до колен. Рыжий оттенок становился все ярче, пока не сделался алым. А впереди и позади все те же заросли и ни намёка на дорогу. Он не сразу сообразил, что потерял направление. Где храм? Куда он шёл? Куда идти дальше? И зачем?

Он проснулся и не сразу понял, что это только сон… Нестерпимо хотелось схватить меч и разить. Несколько секунд он лежал, представляя, как рубит огромные лопухи и прокладывает дорогу. Наяву корректировать сон было просто. Наяву лопухи отступили, и храм вновь стал различим.

Он лежал в спальне Палатинского дворца. Как когда-то очень давно, в юности. И комната похожая – маленькая спальня с мозаикой на стене, с одним-единственным ложем и столиком подле. Жизнь совершила круг. Бурная жизнь – столько событий. А кажется, и не жил. Вдруг почудилось ему, что он, настоящий, лежит сейчас в другой спальне, просторной, устланной коврами, с золотой статуей Фортуны у изголовья. Но его душа почему-то оказалась изгнана оттуда и вот теперь мается, тычась в горячую от бессонницы подушку, и двадцать лет непреодолимой стеной отделили душу от тела. Император… Он никогда не хотел ни титула, ни власти, но, с другой стороны, знал, что он – император. И даже, быть может, больше, чем император. Это походило на безумие.

– Бред… – прошептал Философ. – Он совсем другой.