«И пусть я…» Но чего хочет Коля для себя? Немного. Но и немало. Поэзии, красоты, личной свободы. Доверия. Не только к нему. Людей друг к другу.
Было уже совсем темно, когда он вернулся домой.
Он стал писать Володе. Описал конец флигеля. Вот и начинается новая жизнь.
Пусть же развивается редкостный дар Володи — замечать и умножать в людях все человеческое.
Глава пятнадцатая
СВИДАНИЕ
А Маша в тот же день в шестом часу быстро шла по Кузнецкому и почти вбежала в зал на выставку, потому что времени оставалось мало.
Перед статуей стояли люди. То, что это была работа выпускника, мешало оценить ее правильно: судили и слишком строго, и слишком снисходительно. Но подходили, смотрели и спорили.
Георгий Павлович Миткевич, руководитель Андрея Ольшанского, лучше всех знал недостатки и достоинства этой работы.
Она была задумана как портрет молодой партизанки гражданской войны Маруси Бондаренко. Это была девушка-легенда. Песню о ней передавали по радио. Этой песней и вдохновился Андрей. Фотографий Маруси не сохранилось: он был даже рад этому: он-то видел ее перед собой как живую!
Но Миткевич хорошо знал девушек гражданской войны, он сам воевал в те годы и видел, что Андрею не справиться с этим замыслом. Не мог Андрей увидать ту Марусю, которая и в песне и в действительности «рубала юнкеров». Правда, он хотел изобразить партизанку в минуту короткого отдыха перед боем, но и это не удавалось ему.
Андрей уверял, что его всегда привлекала героика. Вот Бетховен…
— Пусть так, — сказал Миткевич. — А все-таки это чужой для тебя мир. Ты лирик. И совсем не должен от этого отрекаться.
— Я и не отрекалось, — сказал Андрей.
— Ну вот и прекрасно. А остальное зависит не от нас.
Теперь облик Маруси остался, но это была уже не партизанка.
И вот, против ожидания, отборочная комиссия единодушно выдвинула новую работу Андрея, лирическую, совсем не гражданственную. Миткевичу были известны такие случаи. Как ни знай заранее мысли людей, их намерения и вкусы, все ходы, ведущие к их решениям, предугадать невозможно.
Маша вошла в зал, и статуя бросилась ей в глаза, потому что стояла как раз в середине.
Она увидела фигуру тоненькой, высокой девушки в жакетке и коротком платье. Косы девушки были уложены полукружием на тонкой шее, у лба пышно вились подстриженные волосы, и это очень шло к большеглазому лицу с неправильными чертами. Но главное, что приковывало взгляд, — это устремленная вперед фигура. Казалось, минуту назад девушка не шла, а летела. И вдруг остановилась, чем-то пораженная. Одна ее рука была протянута вперед, другая прижата к груди. Стремительное движение — и резкая остановка на бегу… Но что остановило ее? Что поразило? Кого она увидела? О чем подумала?
В первую минуту Маша зажмурилась. Она не ожидала этого, никак не ожидала.
До нее донеслись слова: «Недюжинная экспрессия» — и что-то еще, не совсем понятное, но безусловно лестное для Андрея. Ей стало жарко. Она испугалась, что ее узнают, и снова зажмурилась, словно это могло ее спрятать.
Но то, что стояло прямо перед ней и притягивало к себе, постепенно заслонило весь зал, отдалило от людей, заглушило все звуки. Открыв глаза, она уже ничего не увидела, кроме статуи. И вокруг стояла странная тишина.
Много лет спустя, вспоминая этот день и выставку на Кузнецком, Маша помнила также, в каком строгом и возвышенном соответствии с увиденным текли ее мысли. Они были беспорядочны, но ни разу не подумала она, что теперь в ее жизни может произойти счастливая личная перемена.
Да, это был апофеоз, но гораздо более значительный и прекрасный, чем благополучная концовка романа. Это было чудо, подобное тому, которое поразило ее в детстве в музыке Чайковского. |