— Наоми, — сказал граф, — как могла ты так забыться, так опозорить меня и осрамить себя?

— Я предназначена к этому самим своим рождением, — отвечала девушка. — Да, меня можно упрекнуть, но есть что сказать и в мою защиту, если я нуждаюсь в ней. Моя жизнь — плод греха молодости, а яблочко от яблони недалеко падает.

— Ну и как же ты будешь жить дальше?

— Как живут тысячи, — ответила она. — Жизнью, которая недостойна этого названия; но, в отличие от них, я все-таки жила, пусть всего несколько дней. Я чувствовала себя свободной, даже тогда, когда меня глубоко оскорбляли. Только сейчас моя воля скована, потому что ваш взгляд имеет власть надо мной. Свет не считает меня вашей дочерью, вы и сами не верите этому. Да, я всего лишь посторонняя, которой вы сделали добро, и за это вы можете требовать, чтобы я вам подчинялась; но я не была вам послушна, и вы отвергаете меня. Наши пути расходятся. Каждый неверный шаг, каждый грех влечет за собой наказание — ну что ж, я готова понести свое. Я прошу вас добавить к благодеяниям, которые вы мне уже оказали раньше, только еще одно: отныне считайте, что мы незнакомы.

Они остановились под деревом: голос врача звал их вернуться к остальным.

— Меня не интересуют мнения света, — сказала Наоми, — но ваше мне небезразлично; перед вами я хочу предстать такой, какова я перед лицом собственной совести.

— Сюда идут, — сказал граф.

— Мы поспорили! — воскликнула Наоми, улыбаясь приближавшимся поэту и врачу. — Господин граф называет этот маленький блеклый цветок фиалкой, а я — мать-и-мачехой. — И она показала на цветок, растущий рядом с ними.

— Когда этот цветок растет в саду, — сказал Кастелли, — он может достигнуть редкостной красоты. Кстати, я не знаю, откуда он получил свое имя — с ним обращаются здесь как с родным дитятей.

— Он сам выражает свое название, — заметила Наоми, срывая цветок. — Посмотрите, у него пять лепестков, два нижних — неродные дети, они сидят вдвоем на одном стуле. — Она показала на листок, поддерживающий два лепестка. — А эти два по бокам — родные дети матери, каждый сидит на собственном стуле, а этот большой лепесток сверху — сама мачеха: она сидит на двух стульях сразу. — И Наоми показала все это на цветке.

— Остроумное объяснение, — улыбнулся поэт, — такого я никогда не слышал.

— Так говорят в Дании, — сказал врач. — Но удивительно, что в образе Мегеры всегда предстает мачеха, в то время как об отчиме не говорится ни единого дурного слова.

— Возможно, его недостаток — слабость, — вздохнул граф.

Если мы упрекнем в слабости его самого, порукой нам будут собственные глаза. Для этого потребуется лишь перевести взгляд от сада Кастелли на юг, в горы Тироля, где молодые люди с цветком на шляпе поют с переливами в свежем утреннем воздухе, прославляя местного героя Хофера.

Не прошло еще и пяти дней со встречи графа и Наоми, их пустой беседы о злых мачехах и добрых отчимах — и вот жизнь показывает нам такого отчима.

По дороге катит легкая дорожная карета; мимо едут и идут люди, и, хотя они видят отца и дочь в первый и последний раз, граф прикрыл глаза, словно дремлет. Рядом с ним сидит молодая дама в женственном дорожном костюме; на коленях у нее лежит карта Италии, а рядом примостилась «Мэриан Старк» — известный путеводитель по этой стране. Далеко внизу, под дорогой, бурлит и пенится река, облака, словно пух, окутывают высокие горные вершины, дама поднимает глаза на романтический ландшафт, и мы узнаем в ней Наоми.