Наоми опустилась на колени, укрывшись покрывалом так, чтобы не видно было ног; грудь покоилась на прекрасных руках, все черты окаменели, а взгляд стал пронизывающим — то был египетский сфинкс, живой сфинкс, а не его каменное подобие, и тем страшнее был его мраморный взгляд.

Каждая живая картина вызывала бурю восторгов, которые зрители были просто не в состоянии сдержать. Сам граф был изумлен талантом Наоми, который она сумела развить в себе втайне от всех. Маркиз осознал, что любит ее; да, он любил, его глаза сверкали, но он восхищался молча.

Вот девушка встала, подняла руки и плечи, наклонила вперед голову, изображая кариатиду, и все увидели, какая тяжесть лежит на ее прекрасных плечах.

Потом она предстала в образе Галатеи, в которую поцелуй Пигмалиона еще не вдохнул жизнь. Постепенно происходила метаморфоза: слепые глаза прозрели, статуя робко шевельнулась, губы, как по волшебству, раскрылись в улыбке.

Занавес опустился.

О, какой прекрасный вечер! Счастье и радость овевали Наоми, как легкий южный ветерок… но в Дании в этот час дул холодный северный ветер, метель вилась вокруг каморки Кристиана, где лежала больная мать, где поселилось горе. Всем нам оно ведомо, но знаешь ли ты горе бедности, когда исхудавшая рука пытается скрыть свою пустоту, а голодные губы улыбаются, не смея просить милостыню?

«У меня есть друзья, — думал Кристиан. — Друг всегда поможет другу!»

Да, весной, когда почва пропитана влагой, в ручье хватает воды, но жарким летом, когда земля изнемогает от жажды, ручей пересыхает, и ты найдешь в нем только твердые, раскаленные камни.

В доме лакея, на лестнице в прихожей, сидел юноша со впалыми щеками и в обтрепанной одежде; рядом с ним стоял горшок с объедками, он собирал их с тарелок и складывал, чтобы удобнее было нести. Хорошенькая комнатная собачка в вышитом ошейнике, тщательно вымытая и причесанная, сбежала по ступенькам и стала принюхиваться к горшку. Юноша повернулся к ней и с горечью сказал:

— Эта еда не для тебя, благородная собака! Ты привыкла к лучшему. А это еда нищих.

И он спрятал горшок под одеждой и понес его в чердачную каморку под крышей, где лежала больная мать.

— Милый Кристиан, я умираю! — твердила она.

Но смерть, как и удача, капризна, она не приходит к тем, кто ее зовет. И все-таки мир прекрасен! Жизнь — благословенный дар Господень! Юдоль скорби она лишь для тех, кому не повезло, — для раздавленного червя, для сломанного цветка. Но Бог с ними! Пусть растоптан один червяк, пусть сломай один цветок! Надо рассматривать всю природу в целом, и тогда мы увидим, что солнце светит миллионам счастливцев; весело поют птички, благоухают цветы.

Не будем же взирать на горе и нужду, поспешим прочь, далеко-далеко, в будущее! Перенесемся одним махом вперед, в грядущие годы Наоми и Кристиана, не затем, чтобы обойти какие-то обстоятельства, но дабы собрать их воедино и рассмотреть с более удобной точки обзора.

Слышишь, как со свистом кружится колесо? Это колесо времени. Двенадцать сложных лет прошло с тех пор, как Кристиан сидел в каморке под крышей у постели больной матери. Двенадцать радостных лет пролетело с того вечера, как Наоми восхищала зрителей, преображаясь в сфинкса, Галатею и кариатиду. Итак, мы в Париже. Трехцветный флаг развевается на Вандомской колонне; на стенах магазинов висят всевозможные карикатуры на избранного самим народом короля-лавочника, хитрого, многоопытного Луи-Филиппа. На дворе начало 1833 года.

VII

Париж со своими парижанами — прекрасный город; Париж — единственное место на земле, где ты можешь жить так, как тебе нравится.

В пустых надеждах, в ловле счастья

Не обретет спасенья тот,

Кто, обуян безмерной страстью,

По воле бурных волн плывет.